Роман Кожухаров - Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев (сборник)

Правда, это не помешало Демьяну сразу же записать взводного в сухари и зануды. А причины у него для этого были самые веские. Постепенно начав оглядываться вокруг, оценивая, вникая в подробности своего нового, искупительного бытия, он стал замечать, что не все так в этом бытии черно-бело, и суровое и предвзятое отношение старшего лейтенанта Коптюка к временному бойцу Гвоздеву является скорее исключением из повседневных порядков, с первых же шагов, круто, но четко, с проработкой деталей субординации, установленных взводным во вверенном ему подразделении.

Костяк взвода составили так называемые боевые — бывшие офицеры, загремевшие в штрафбат непосредственно с передовой или из тыловых частей. Причины, по которым они были отправлены на искупительную перековку, разнились порой как небо и земля, однако объединяло их одно — никто из них не переступил запретную черту, прочерченную приказом № 270 еще в августе 41-го.

Этой чертой являлась линия фронта, которая нередко превращалась в петлю, затягивавшуюся на шее не только солдат и офицеров, а порой целых частей и соединений, и даже армий. Эти мертвые петли кружились над фронтами первые два года войны, затягивая в свои кровавые воронки ужаса, смерти, плена десятки, сотни тысяч людей.

Кому-то удавалось чудом спастись, выкарабкаться из жутких омутов. Бежали из плена, всеми правдами и неправдами пробирались обратно к линии фронта, попадали к своим. И тогда начиналась другая чехарда, изматывающая, беспросветная: просеивание сквозь решето заградотрядов и спецчастей «энкавэдэшников» по охране тыла, методично утюжившими прифронтовую полосу, а потом — через сито госбезопасности, армейских и фронтовых комиссий и трибуналов. На этих сразу ставили клеймо «окруженца», не особо вникая в незамысловатые, сбивчивые истории. Доверия к тем, кто вернулся с той стороны линии фронта, не было никакого, по разным причинам.

Во-первых, немцы сбавлять обороты не собирались и диверсионную работу вели со свойственной им педантичностью и упорством. Кого-то в плену действительно перевербовывали и, натаскав на подрывную и диверсионную деятельность, забрасывали обратно, к своим. Такими оборотнями, действовавшими поодиночке и группами, были наводнены те места, где, вследствие стремительного наступления или, наоборот, спешного отступления, над подразделениями нависала угроза быть взятыми противником в кольцо.

Единая система обороны распадалась на локальные, разрозненные, хаотично ведущиеся бои. Линия фронта оказывалась растянута или вообще разорвана, и в эти бреши устремлялись не только те, кто с оружием в руках прорывался к своим, но и всякая нечисть. Одеты они были в новенькую униформу бойцов Рабоче-Крестьянской Красной Армии, с изготовленными в абвере красноармейскими книжками, но нутро под красноармейскими гимнастерками и офицерским портупеями было упрятано фашистское, волчье. Этих гадов и ловили, выуживали в потоках выходящих из окружения фильтры спецподразделений. Поэтому всех, кто пришел с той стороны, встречали предвзято, как потенциальных предателей и диверсантов, а уже потом надо было доказать обратное. Если получится. Выстраивался этот принцип презумпции виновности поневоле на психологическом уровне, и преодолеть его было очень сложно.

Во-вторых, на передовой и в тылу к весне 43-го года уже сформировалось стойкое отрицательное отношение к тем, кто смог вырваться из окружения, а тем более, бежал из плена. Это было почти безоговорочное осуждение.

Оно начало внедряться в сознание бойцов еще в начале войны, сразу после появления приказа № 270 от 1 августа 1941 года, который приравнивал сдачу в плен к измене Родине. Формировалось это отношение постепенно, исключительно за счет настойчивых, бесконечных речей и бесед политработников с личным составом. Причем личный состав эти стращающие разговоры комиссаров поначалу не воспринимал вовсе, оставаясь при своем, особом мнении: что вот, мол, командиры умные тут о родине рассуждать, а когда тыща народу из-за их же бестолковости к фашисту попадет, и немец ствол тебе в лоб наставит, так комиссар не прибежит тебя грудью своей заслонить, и самому придется как-то выкручиваться.

К осени 42-го на фронте многое начало меняться, и в сознании рядового и сержантского состава РККА, и в головах командиров. То ли устал русский солдат бояться, то ли немец перестал казаться такой уж ужасной силищей, которой и навалять нельзя. Что-то, что было и раньше, но тонуло в захлестывающем море животного страха и паники, теперь прорастало более массово в душах бойцов, выпрастывалось сквозь кровь, грязь, смерть, вопреки повседневному ужасу войны, который никуда не девался, а прятался за спиной каждого и, при первой же возможности, принимался давить своими литыми, бронированными лапами.

Это что-то, окрепшее и утвердившееся в ожесточенных боях под Сталинградом, в предгорьях Кавказа и степях Донбасса, на Ленинградском фронте, не давало теперь держать фигу в кармане, когда политрук или ротный говорил о воинском долге перед Родиной, о том, что отступать некуда, потому что за спинами солдат их матери, жены, дети, и если отступят, то никто не спасет их родных и близких от гибели, измывательств, угона в рабство.

Ко времени, когда пылал горнилом волжский рубеж, красноармейцы уже исполнились в полной мере той благородной ярости, которая прежде была лишь словами из песни. У бойцов было достаточно времени, ситуаций и причин, чтобы прочувствовать эти слова до самого донца, потому и песня «Вставай, страна огромная…» стала народной, как и борьба с фашистскими захватчиками. Ненависть к врагу кипела во многих сердцах.

Это черное, неугасающее пламя не позволяло бросать винтовку и, выскочив из окопа, бежать к обозам, как только появится на кромке нейтральной полосы накатывающийся немецкий танк.

Не бежал и Гвоздев. Но кого было теперь ему обвинять в том, что 76-миллиметровое орудие его «тридцатьчетверки» мало что могло противопоставить немецкой батарее штурмовых орудий, которые с двухкилометрового расстояния расстреливали танковый взвод Вагитова, словно фигурки в тире.

Более натасканные экипажи лавировали как сумасшедшие между фонтанами и всполохами взрывов. Две машины были зажжены практически в начале этого скоротечного встречного боя. В том числе и Т-34 с бортовым номером 17. Можно было сказать: водитель-механик виноват, он замешкался. Но Демьян никого не винил. Может, потому, что его механик Николаев потом спас ему жизнь, может, потому, что спустя какие-нибудь часы сам погиб, от нашей же авиабомбы, от тех самых осколков, которые ранили Гвоздева.

Вид корчащегося в смертной судороге Николаева и немцев, рассыпанных по полю авиапушкой истребителя, ползающих с криками и стонами, преследовал Демьяна во сне и наяву. Он, едва превозмогая боль, попытался тянуть механика за плечи, но как только сдвинул его с места, тот испустил дух. И тогда Демьян пополз один, в сторону своего подбитого танка.

И ведь, получается, что Николаев его спас, но из-за него он к немцам попал, ведь механик его тащил, пока он был без сознания. На войне оно так: всё — одно за другим, и меняется так, что вот к Христу за пазуху, а тут же — к черту на рога. Вот и разбери, благодарить ему механика своего — за то, что оттащил от танка и жизнь спас, или проклинать, за то, что в плен угодил и теперь не знает, как дальше ему жить жизнь свою беспросветную.

В любом случае, о мертвых плохо нельзя, и в том, что он потерял свой экипаж и попал в изменники-окруженцы, а теперь отбывает штрафником, вину со своей головы ему сваливать не на кого. Он за все отвечал, потому что он был командиром. Был в прошлой жизни. А теперь вот новое его существование, сумрачное и заунывное, застывшее, как будто он уже в могиле. Он теперь переменный боец штрафного батальона, с максимальным сроком — тремя месяцами искупления.

Позор вины побывавшего в плену невольно выделяли даже сослуживцы-штрафники из так называемых боевых. Вроде все «переменники», ан нет. И тут есть свои разделения, на более и менее штрафных. Эти, штрафники, которые с передовой или из тыловых частей, чего бы они ни натворили, все равно считались как бы меньше замаравшимися, не настолько себя запятнавшими. Отсюда и еще одно отличие: как правило, относительно небольшие назначенные им сроки пребывания в батальоне, обычно месяц. Окруженцы имели, как правило, от двух и больше.

Впрочем, когда начался новый этап, в батальоне многое в том, как складывались взаимоотношения в подразделении, зависело уже не только от причин, по которым ты попал в штрафбат, но и от самого человека. Постепенно всякие разделения «по приговору» размывались, а народ начинал кучковаться по чисто человеческим качествам. Да и отношение командиров менялось, в зависимости от того, как тот или иной «переменник» начинал себя проявлять в коллективе и в деле.