Свен Хассель - Направить в гестапо
— Отлично, штабс-фельдфебель. Предлагаю немедленно приступить к делу, — сказал Ротенхаузен, бодро похлопывая хлыстом по голенищу. — Я, как ты знаешь, занятой человек, поэтому не будем терять время.
Штальшмидт повел майора в свои кабинет. Не только чистый, не только аккуратный, но и безупречный в каждой мелочи; каждая вещь находилась там, где полагалось. Ротенхаузен несколько раз обошел его, заглядывая в потайные уголки, нет ли там пыли, ища в проволочных корзинках бумаги, которым находиться там не было положено, измеряя металлической линейкой расстояния между краем стола и корзиной для входящих документов, краем стола и чернильницей, чернильницей и корзиной для исходящих документов, между нею и пресс-папье. Штевер неподвижно стоял у двери, не сводя с него глаз. Штальшмидт ходил следом за ним и время от времени подмигивал Штеверу. Какие же дураки это офицеры! Он знал, что Ротенхаузен давно питает желание придраться к какой-то мелочи. Будь он сам офицером, думал Штальшмидт, то так долго с этим бы не тянул. Но ведь он умнее Ротенхаузена, и потому Ротенхаузен никогда не подловит его.
Измерив все, что только можно, на столе, Ротенхаузен устало вздохнул и потребовал список заключенных. Штальшмидт с улыбкой протянул его. Майор прочел список с помощью монокля, который с трудом удерживал в глазнице.
— Штабс-фельдфебель, этот список не полон. Не вижу указания числа новых заключенных. Не вижу числа тех, кто подлежит переводу…
— Вот они, герр майор, внизу. — Штальшмидт указал толстым красным пальцем. — Семь новых заключенных. Один оберст-лейтенант, один кавалерийский гауптман, два лейтенанта, один фельдфебель, двое рядовых. Четырнадцать человек переводятся. Все в Торгау. Один бригадный генерал, один оберст, два майора, два гауптмана, два лейтенанта, один фельдфебель, три капрала, один матрос, один рядовой. Здесь также указаны четверо приговоренных к смерти. Апелляции их отвергнуты, все необходимые приготовления для казни сделаны.
— Молодец, штабс-фельдфебель. — Скривив губы, Ротенхаузен выпустил из глазницы монокль и положил бумагу. Я очень рад найти все так хорошо организованным. Ты явно знаешь свое дело и стараешься. Тебе можно полностью доверять. Хм. — Он сильно ударил себя хлыстом по голенищу. — Нет такой небрежности, как в Любеке, а? У тебя все, как в аптеке, верно, штабс-фельдфебель?
— Не щажу сил, герр майор.
— Однако должен предупредить: смотри, чтобы не было несчастных случаев — понимаешь, о чем я? Если заключенный сломает руку или ногу, меня это нисколько не волнует, только шеи им постарайся не ломать!
— Я, герр майор? — Штальшмидт нахмурился. — Мне постараться не ломать им шеи?
— Ты знаешь, о чем речь! — раздраженно сказал Ротенхаузен. — Будь поосторожнее, вот и все, что я требую — иначе мы оба попадем в беду. На Штадтхаусбрюке есть человек по фамилии Билерт. Возможно, ты слышал о нем. Очень неприятный тип. В последние несколько недель он проявляет слишком большой интерес к нашим делам. Ходит по гарнизону, задает вопросы относительно тюрьмы, какие там порядки, сколько людей там содержится, сам знаешь эти вещи. Вчера даже набрался наглости ворваться в казино в два часа ночи. При кайзере не потерпели бы таких выходок — выгнали бы этого типа в три шеи. Один лейтенант сперва принял его за священника. Надо же! Ничего себе священник! Знаешь, он был одним из учеников Гейдриха. Таких лучше не сердить, штабс-фельдфебель. Мы не настолько глупы, правда?
— Чтобы понять вас правильно, герр майор…
— Чтобы понять меня правильно, штабс-фельдфебель, заруби на носу вот что: если не желаешь сражаться в белорусских лесах с партизанами, веди себя осторожно, не делай ничего такого, что может навлечь на нас гнев этого Билерта. Если хочешь поколачивать заключенных, так я уже сказал, меня это нисколько не волнует; видит бог, они этого заслуживают, да и вообще не люблю портить людям удовольствие. Только будь поосторожнее, вот и все, чего я требую. На теле человека много таких мест, по которым можно бить сколько угодно, и никаких следов не останется. Напомни, чтобы я показал, когда мы начнем наши беседы.
Охранники выстроили в коридоре всех, кому предстояла честь быть представленным начальнику. Начали с новичков. Первым оказался сорокавосьмилетний лейтенант, арестованный по обвинению в отказе повиноваться приказам. Его представление Ротенхаузену заняло ровно три минуты четыре секунды, потом два ефрейтора оттащили почти бесчувственного заключенного в камеру. На его теле не было ни единой отметины.
— Недолго же ты продержался, а? — глумливо сказал Штевер, ударяя стонущего человека в живот. — Три минуты! Далеко до рекорда, не так ли? Один фельдфебель два часа выдержал. Под конец все еще стоял на ногах. Ротенхаузену пришлось передохнуть, чтобы набраться сил и добить его.
Лейтенант Ольсен находился в коридоре вместе с другими гостями. Они стояли в одну шеренгу, лицом к стене; руки их были сложены на затылке.
Два вооруженных до зубов охранника расхаживали взад вперед, готовые стрелять при малейшем для того поводе. Бывали случаи, когда заключенные, доведенные до отчаяния или слепой ярости, бросались на майора в попытке задушить его. Само собой, после такого безрассудного нападения никто не оставался в живых. Все они неизменно оказывались трупами в холодных подвальных камерах, брошенными туда, как цыплята, с привязанной к щиколотке биркой.
Штевер громко вызвал лейтенанта Ольсена. Лейтенант четко повернулся кругом, вошел в кабинет, где Ротенхаузен проводил свои беседы, и молодцевато встал по стойке «смирно».
Майор восседал за столом. Перед ним лежал хлыст. Штальшмидт стоял сбоку начальника. В руке у него была резиновая дубинка, покрытая старой запекшейся кровью. Штевер встал позади заключенного.
— Хайль Гитлер! — рявкнул Ротенхаузен.
— Хайль Гитлер, — монотонно ответил Ольсен.
Майор улыбнулся. Подался вперед и взял лист бумаги.
— Я прочел твое досье, — сказал он Ольсену. — Дело мне кажется не особенно обнадеживающим. Собственно говоря, в свете прошлого опыта могу уверенно предсказать, что тебя приговорят к смерти. Видимо, к казни через обезглавливание — разве что тебе повезет, в чем я сомневаюсь. Если повезет, тебя, разумеется, ждет расстрел, только на твоем месте я бы особых надежд не питал. У меня нюх на такие вещи. — Взглянул на лейтенанта. — Казнь обезглавливанием — позорная и неэстетичная. Очень много крови, да и безглавое тело — неприятное зрелище, нелепое и отвратительное. Есть у тебя какие-то замечания? Хочешь спросить меня о чем-нибудь? Подать какие-то жалобы?
— Нет, благодарю вас.
— Понятно. — Ротенхаузен откинулся на спинку кресла и, сощурясь, уставился на Ольсена. — Заключенный не прямо держит голову, — заметил он.
Штальшмидт тут же шагнул вперед с занесенной дубинкой. Штевер приблизился, чтобы посодействовать прикладом автомата.
— Уже лучше, — оценивающим тоном произнес Ротенхаузен. — Но все-таки не совсем прямо.
Тело Ольсена пронизала боль. Такая внезапная и сильная, что, казалось, разрывала внутренности. Он пошатнулся и едва смог устоять на ногах.
Ротенхаузен повернулся к Штальшмидту.
— Шевельнулся! Неужели теперь не учат, как стоять «смирно»?
Штальшмидт снова взмахнул дубинкой. Штевер нанес два удара прикладом по почкам.
Ольсен рухнул на колени. Из глаз его брызнули слезы, мышцы спины, казалось, прокалывали раскаленными кочергами.
Ротенхаузен покачал головой.
— Никуда не годится, — заметил он с легким упреком. — Теперь заключенный даже отказывается стоять? Должно быть, низкопоклонствует таким непристойным манером?
Он кивнул Штальшмидту. Лейтенант Ольсен, крича, лежал на полу. Штевер наносил удары с одержимостью маньяка. Штальшмидт сосредоточился на пинках. Через несколько секунд изо рта заключенного потекла струйка крови. Ротенхаузен тут же ударил по столу хлыстом.
— Обер-ефрейтор, поднять этого человека на ноги!
Штевер нагнулся и с усилием поднял. Ольсен застонал, потом вскрикнул, когда его избитое тело стала терзать новая боль. В темном тумане сознания внезапно пронеслась мысль о сыне, и он неразборчиво забормотал под нос.
— Заключенный смеет жаловаться? — спросил возмущенный майор.
Они не знали, жалуется Ольсен или нет, но побили его еще немного для острастки. Потом бросили бесчувственным в камеру.
От новых заключенных перешли к старым; к тем, кого переводили в Торгау. Каждый подписывал заявление, что с ним обращались хорошо и жалоб у него нет.
Отказался только бригадный генерал.
— Предлагаю для разнообразия выслушать мою точку зрения, — сказал он очень холодно, спокойно, рассудительно. — Меня отправляют в Торгау максимум на два года. Возможно, я пробуду там меньше и уж никак не больше. Если я решу рассказать властям о том, что видел здесь — для начала о двух хладнокровных убийствах — вас отправят туда примерно на двадцать пять лет. Теперь задумайтесь на минутку, что это означает. Это означает, во первых, что когда я отсижу свое, меня переведут в штрафной полк. Мне почти наверняка вернут звание бригадного генерала, и я приму командование полком — опытных офицеров недостаточно, поэтому альтернативы, в сущности, нет. А когда у меня снова появится власть, обещаю, что приложу все усилия, дабы вас отправили ко мне в полк.
