Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Книга третья
Отводя взгляд в сторону, она тихо договорила:
— А ты вспомни, сколько лет татарское иго давило Русь!
— Да ведь Русь-то была тогда какая! — вскричал Александр Сергеевич. — Убогая, дохлая, соломенная, — разгневанно он сбросил с себя плед. — Нет, Наденька, с тобой сегодня решительно нельзя спорить. Ну разве можно поддаваться панике, если ты временами становишься ее невольным свидетелем? Да, временный перевес на их стороне. Да, мы не выдержали их первых ударов. Но неужели же сила русского народа сломлена? Подожди. Выпрямимся и еще трахнем. — Он привстал и нежно погладил ее по седым волосам: — Не горюй, Наденька. История еще скажет свое суровое слово, и оно не будет в пользу Гитлера. — Он внимательно рассматривал тонкие нити седины в ее волосах, которых с каждым днем оккупации становилось все больше и больше. Вздохнул: — Стареем мы, Наденька, ой как стареем.
— Пойду по сусечкам поскребу, может быть, что-нибудь и найду на завтрак.
— Иди-иди, милая, — прошептал Якушев, снова кутаясь в плед.
После ее ухода Александр Сергеевич отодвинул верхний ящик своего письменного стола, достал оттуда желтый, еще пахнущий типографской краской листок газеты. Жирными буквами было отпечатано на первой странице его название: «Новочеркасский вестник», а под ним в рамочке: «Цена один рубль».
«Дорого же они ценят свою газетенку», — усмехнулся он, просматривая заголовки. Старый Якушев теперь всегда читал эту газету, чтобы даже в искаженном виде узнавать, что делается на фронтах, процветают ли на полях сражений фашистские генералы или же сквозь трескучие сводки нет-нет да и пробьется правда о сопротивлении наших войск, их контрударах, которых, судя по всему, было еще так мало, на южном направлении.
Этот номер его ничем не порадовал. Видимо, у немцев дела шли хорошо, потому что их сводки напоминали трескучую барабанную дробь. Морщась, он прочел заголовок: «Из сообщения верховного командования германских вооруженных сил». Даже губы его зашевелились, не в силах удержать сухой горький шепот:
— «Западнее Терека румынские горные войска в соединении с германскими горными стрелками взяли штурмом сильно укрепленный и защищаемый врагом город Нальчик, в Сталинграде наши войска после отражения контратак врага овладели дальнейшей частью индустриальной зоны города».
— Боже мой, — прошептал он сухими бескровными губами, — опять на юге нас бьют, и уже почти на самой границе с Грузией идут бои. Не попал бы Венечка в плен, если все это так близко происходит от района, где их госпиталь расположен.
Чуть пониже он прочел еще одну заметку и вдруг отчаянно закричал:
— Надя, Наденька, скорее сюда. Ты только послушай, что тут написано. — И он, откашлявшись, не в силах сдержать тяжелого дыхания, волнуясь и негодуя, прочел, заглушая своим голосом шаги встревоженно спешившей на его зов жены.
— Боже мой, чего ты? — окликнула она издали. — Я уж думала, тебе плохо.
— А разве мне хорошо! — визгливо воскликнул Якушев и вскочил из кресла. — Ты только послушай и вдумайся. — И он осевшим голосом прочел: — «Концерт в музыкальной школе. Силами преподавателей музыкальной школы на днях для воинов германской армии был дан большой концерт, в котором наряду с другими принял участие скрипач-виртуоз К. В. Чучев».
Надежда Яковлевна растерянно вытерла о залатанный передник мокрые, покрасневшие от воды руки и остолбенело прошептала:
— Боже мой, что же это делается. Костя Чучев, этот феномен, этот когда-то прогремевший на весь мир мальчик теперь их услаждает. Ты же помнишь, Саша, как его еще семилетним или восьмилетним предприимчивые родители возили по Америке и Европе. Где он только ни выступал: Нью-Йорк, Чикаго, Сан-Франциско, Париж! И повсюду восторг, буря оваций, афиши. Потом он, правда, несколько выдохся, стал преподавателем нашей музыкальной школы. Но какая слава была у этого чудо-ребенка!
— Теперь он, как ты изволила заметить, услаждает ее остатками господ офицеров новочеркасского гарнизона, а быть может, и каких-нибудь двух-трех заезжих генералов вермахта.
— Что поделаешь, Саша, что поделаешь, если ему, бедняге, показали фашисты волосатый кулак. С твоего разрешения пойду дальше стряпать.
Оставшись в одиночестве, Якушев вновь обратился к газете. Столбец за столбцом просматривая тексты, он хмурился, а то удивленно, то возмущенно пожимал плечами. Усмехнулся, когда прочел объявление новочеркасской городской управы: «Местами сдачи оружия в черте города для населения назначаются управления полицейских участков, а в районах — управления станичных атаманов».
— Молодцы казачки, раз не сдают оружия, — пробормотал он одобрительно, но потом опять пал духом, потому что стали попадаться на глаза один за другим царапающие душу заголовки: «Ейск взят румынской кавалерией», «Падение Краснодара», «Продвижение к Новороссийску».
Потом он прочел заметку о танцах, в которой были слова, вызвавшие у Александра Сергеевича гомерический хохот. Он еще раз пробежал текст: «Показ народных танцев — это одно, а танцы юношей и девушек для собственного экстаза — это другое. Такие танцы недопустимы, когда десятки тысяч скромных наших героев льют на поле битвы с врагом кровь. Недопустимо танцевать, веселиться одним, когда другие погибают на поле битвы с оружием в руках».
— Наденька, погляди-ка! — закричал он. — Ишь ты, оказывается, фокстроты им помешали.
Снова войдя в зал, она усмехнулась, увидев, что, продолжая сидеть, Якушев размахивает смятой газетой и весело кричит:
— Давай танго, давай румбу, давай фокстрот. А ну, ребята, и тут покажите, что вы их ни черта не боитесь.
— Саша, — прервала весело его жена, — но ты же ведь тоже был против этих новых танцев. Помнишь, как возмущался своими мальчишками и девчонками, когда они ухитрялись на геодезической практике в твоем присутствии танго или ту же румбу танцевать?
Александр Сергеевич смутился и тяжело задышал.
— Однако, скажу я вам, мадемуазель, то дело было совсем иное. То я с двоечниками и лентяями воспитательной работой занимался.
— Ну да, — прищурилась Надежда Яковлевна, — а не ты ли одобрял Залесского, который, оскорбившись чьей-то склонностью к фокстроту, важно изрек, что танцы — это половое трение друг о друга. Ты еще о нем сказал, что это истинный джентльмен на староанглийский манер.
— О ком? Об этом шляхтиче, что ли! — вскричал Якушев. — Выдумываешь безнаказанно, да и только.
— Ох, Саша, — захохотала жена, — идем-ка лучше на кухню, я тебя завтраком накормлю.
Чтобы не показаться жене окончательно побежденным, Якушев постарался увести разговор в сторону:
— А что там у тебя на кухне? Надеюсь, артишоки какие-нибудь или знаменитая парижская пулярка, которую так обожал великий Оноре де Бальзак. Не так ли?
— Придешь — увидишь.
Якушев поплелся на кухню, волоча пачку номеров «Новочеркасского вестника».
— Нет, дудки, — ворчал он. — Пусть наши ребятки отплясывают эти самые фокстроты до упаду. Пусть показывают, что не сломало их фашистское нашествие.
Усаживаясь на расшатанный венский стул, он еще более оживился:
— Смотри-ка, а вот заметка о том, как некий казак Сюсюкин, фамилия-то какая, с поднятыми руками перебежал через линию фронта к немцам и был определен в спецлагерь для военнопленных под Бреслау. О лагере-то самом как красочно тут говорится: «Этот лагерь по обслуживанию и организации питания представляет собой скорее дом отдыха или санаторий, чем лагерь военнопленных». Немцы получают продукты по карточкам, а бравый перебежчик Сюсюкин жрет в три горла… Как тебе нравится, а? Постой, Надюша, постой. Дальше-то что происходит. Бравый солдат Сюсюкин был отмыт от грязи и вшей и представлен, как ты думаешь, кому? Самому генералу Краснову.
— Тому самому?
— Да-да. Именно тому самому, который и романы пописывал, и против Красной Армии сражался. И вот как тут трогательно говорится об этой самой исторической встрече. — Раскрыв газету, Александр Сергеевич сиплым от задышки голосом прочел. Прочел медленно, то и дело вскидывая глаза на жену: — «Он, сиречь генерал Краснов, бывший атаман Войска Донского, выглядит уже стариком, но еще бодр. Все в квартире у него напоминает Дон. Картины, книги, старинное оружие. Петр Николаевич просил передать донцам, что они останутся для него самыми близкими дорогими братьями и что сейчас спасение казачества зависит от немецкого народа и его вождя Гитлера». Смотри ты, Надюша, как трогательно, — усмехнулся холодными губами Александр Сергеевич. — А вот дальше еще решительнее оказался побитый генерал в своих советах. «Он просил меня передать, — говорит сам Сюсюкин, — чтобы казаки сдавались в плен». — Якушев снял пенсне с переносья и разразился мелким смешком: — Нет, каково! А! Оказывается, и в оккупации иной раз простому русскому человеку можно насмеяться от души! — воскликнул он, извлекая из пачки еще один номер. — Но вот это ты тоже послушай. Ведь это же бальзам на твои и мои незримые душевные раны. Вот что они сообщают в заметке «Осуществление правосудия», подписанной неким Поппелем: «Остатки советских элементов и других морально неустойчивых личностей (стиль-то какой!) все еще пытаются нарушить установленный германским командованием порядок и совершают преступления, за которые должны нести соответствующие наказания». Значит, не выродилось еще донское казачество и есть порох в пороховницах, милая Наденька, иначе вот этого не писали бы немцы.
