Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Книга третья
Каким неумолчным был здесь шум железнодорожного движения до войны, сколько поездов и дальнего следования, и пригородных, и товарняков сновало! Не успевал раствориться в знобко-дрожащем летнем небе стук колес какого-нибудь скорого, как по его следу, будто в безнадежной попытке догнать, тянулся длинный товарняк, и замерший было воздух вспарывал грохот красных груженых вагонов. Ну, а уж если проезжал порожняк, то вся округа наполнялась веселым перестуком колес, будто выбивающих дробь легкого стремительного танца.
Сейчас при воспоминании об этом любому обитателю железнодорожной окраины становилось тоскливо. Паровозных гудков стало значительно меньше, поезда, за исключением составов с военными грузами и немецких эшелонов, на путях не задерживались. Сея в летнее небо дым, паровозы быстро увозили их со станции. Даже сосед Дроновых по квартире заскучал и отменил свои традиционные гулянки в день получки. На вопрос Ивана Мартыновича о том, почему произошел такой переворот в его поведении, сосед достал из своего кармана несколько потертых оккупационных марок и с презрением скомкал их в кулаке: «Да разве на это выпьешь!»
Дронов приблизился к Лыкову и, делая вид, будто не имеет с ним ничего общего, скупо сказал:
— А теперь следуй за мной. Дистанция семь шагов.
— Понятно, — откликнулся Лыков.
Еще издали у маневрового паровоза Дронов увидел своего кочегара Костю Веревкина, который, сложив коробочкой ладони, оберегая гаснущее пламя спички, закуривал папироску.
— Теперь иди рядом, — приказал Дронов Лыкову, и минер послушно приблизился к нему.
Так и подошли вдвоем к маневровой «кукушке».
Выпуская изо рта затейливые кольца дыма, Костя подозрительно стрельнул глазами по ладно сбитой фигуре незнакомого парня.
— Чего это вы вроде как под конвоем пришли, Иван Мартынович?
— Да понимаешь ли, — решившись сразу идти ва-банк, пояснил Дронов, — надо вот дружка, бывшего соседа по Барочному спуску, к родичам на Большой Мишкин доставить. К больной тетке.
Костя сплюнул папиросу на междурельсовый песок, растер подошвой где-то купленного по дешевке солдатского эрзац-ботинка и насмешливо покачал головой:
— К тетке, говоришь? Чтой-то неподходящее время выбрал ты, парень, больных теток проведывать.
Лыков ответил недружелюбным кивком.
— Так ведь болезнь, она ни с какими приказами об оккупации не считается. В них каждый параграф кончается словами «запрещено», «расстрел», «карается законом». А болезни на это начхать, потому как ей все можно. Посуди сам, парень. Почти при смерти тетка моя. Помогите, станишники, вовек не забуду.
Подняв подбородок, Лыков с деланным подобострастием глядел на Веревкина. Они были сейчас очень похожи друг на друга: оба острословы, оба коренастые, по виду однолетки. Только один просил, а другой должен был либо поддержать эту просьбу, либо воспротивиться. Костя Веревкин, отслуживший перед самым началом войны срочную, частенько называл Дронова командиром. Он и сейчас прибегнул к этому словечку.
— Слушайте, командир, — сказал он, обращаясь к одному лишь своему начальнику, — а как же нам с этим вашим фон-бароном быть-то на самом деле? Оно ведь надо ему действительно как-то помочь. Вы-то сами что решили?
— Я заберу его, Костя, — спокойно заявил Дронов.
Веревкин задумчиво почесал подбородок, на котором ничего не росло.
— Так-то оно так, да вот ситуация только неприглядная складывается. Вы еще ничего не слыхали, командир? Хотя где ж там. С такой красивой молодой женой, как у вас Липа, можно весь мир проспать.
— Да ты покороче, — засмеялся Дронов, уже догадываясь. — И жену мою оставь в покое. Молод еще ее красоту судить.
— Ночью какие-то лихие парни в Балабановской роще склад с боеприпасами взорвали фашистский. Вот ведь, наверное, была потеха. Ты не пугайся, парень, — бросил он презрительный взгляд на Лыкова. — Лично к тебе это никакого отношения не имеет. А к здоровью твоей тетеньки — тем более. То настоящие парни действовали, которых пока единицы, не больно похожие на тебя.
Поглядывая на Лыкова, Костя говорил одну оскорбительную фразу за другой, ожидая, когда тот вспыхнет и заспорит. Но Лыков молчал, еле сдерживая блаженную усмешку. «Нет, этот не подведет, — думал он, — этот не предаст никогда, даже если бы я ему и открылся. Спасибо, парень, крой меня больше, все снесу».
— Так вот, — продолжал Костя Веревкин, безмятежно моргая зелеными глазами. — Немцы сейчас по этой причине в крайней озабоченности находятся. Как бы они просмотр какой всех отправляющихся со станции поездов и одиночных паровозов не учинили. Поэтому ты, командир, этого своего кореша сажай в свою будку и начинай нашу веселую птицу «кукушку» раскочегаривать, а я тем временем сбегаю наш путевой лист подпишу.
Дронов скупо кивнул Лыкову, и это означало: залезай. Второй раз команду произносить не понадобилось. Лыков резво поднялся на паровоз по узкой неудобной лесенке. А через несколько минут К-13, валя из трубы белесый дым в высокое летнее небо, бодро зашипел, готовясь тронуться с места. Перед тем как прозвучал его сиплый гудок, Костя Веревкин, уже успевший угольной пылью вымазать лицо, скаля белые зубы, крикнул в самые недра будки машиниста, посмотрев на приободрившегося пассажира:
— Слушай, а может, ты и есть тот самый парень, который вчерашней ночью того энтого… Может, Балабановская роща и заставила теперь тебя срочно мишкинскую тетю искать?
В ответ сержант до самых ушей улыбнулся. Погромыхивая колесами, оглашая окрестности сиплым гудком, «кукушка» отправилась в свой обычный, записанный в маршрутном листе путь. Когда, набирая скорость, она миновала здание вокзала, Дронов увидел в правую форточку привокзальную часть крутого Красного спуска и несколько десятков фашистских солдат, развернутой цепью бегущих к зданию вокзала.
— Поздно, служивые, поздно! — весело прокричал он, поглядев на своего незаконного пассажира. — Теперь и «юнкерсы» ваши нас не догонят.
— А? — ничего не поняв, отозвался Лыков.
— Дулю на, — захохотал кочегар Костя Веревкин, подкидывая в паровозную топку уголь. — Ворона не думала, не гадала, как в рай попала.
Наращивая скорость, «кукушка» все ускоряла и ускоряла бег. Вот она уже миновала выходную южную стрелку. Казалось, даже дыхание паровоза стало ровным и успокоенным. Дронов неотрывно глядел в окошко. В топке бурлил огонь. Вплоть до каждого вершка обожженной в эту пору года сухой потрескавшейся земли был знаком Ивану Мартыновичу этот отрезок пути от новочеркасской станции до Большого Мишкина.
И вовсе не потому, что почти в каждую свою смену он проводил по нему свой К-13. Нет, вовсе не в том было дело. Просто это была дорога его детства. Здесь каждый вершок земли, каждая шпала, каждая тропинка, ведущая к поросшему камышом берегу реки, были им тысячу раз вытоптаны. Здесь он одерживал победы в жестоких кулачных боях, и нередко один против четверых, а то и пятерых, потому что вся округа боялась дроновских кулаков. А сколько раз приходил он в жаркие летние дни на берег этой же реки, именовавшейся в жару, когда она сильно мелела, презрительно уменьшенно Аксайкой, и нежился под жарким голубым небом родного города. Весной же, когда та же самая река разливалась до самого горизонта, так что смыкалась с водами выходившего из берегов Дона, ее уже никто не смел называть так пренебрежительно. И большие и малые казаки, населявшие эту окраину, слушая, как шлепается вспененная волна на укрепленный камнями откос железнодорожной насыпи, с гордостью говорили: «Наш светлый Аксай, младший брат гордого Дона, характер выказывает».
Сколько раз грозили, бывало, строгие старики всадить Ивану Мартыновичу заряд соли в мягкое место за то, что приворовывал он с дружками недозрелые абрикосы и яблоки из чужих садов. И тогда он оставлял их в покое, но озоровать не прекращал. Несколько позднее по времени с этого берега начинался путь на другой, к чужим огородам и бахчам, где так сладостно было рвать арбузы и дыни, и убегать от дедов-караульщиков. Сюда, но уже гораздо позднее, приходили они с тоненькой застенчивой Липой на первые свидания, а потом поселились в белокаменном, хорошо отстроенном двухэтажном доме и с ликованием проводили свой первый медовый не месяц, а год, пока не запищал в люльке их первенец Жорка.
Эту часть маршрута, как и всегда, Иван Мартынович проскочил незаметно, но, подъезжая к своему бывшему жилью, не позабыл дать традиционный свисток, по которому прежние его соседи, оставшиеся там обитать, устанавливали, что это едет именно он. Однако теперь далеко не у всех его бывших соседей появлялись на лицах улыбки, потому, считали иные, что остался он перед оккупацией в городе умышленно и стал служить немцам. Но паровоз проносился, и горькая складка на лице у Дронова, появлявшаяся от такой мысли, таяла. Ивану Мартыновичу всегда казалось, что в одно мгновение, быстрее всякого курьерского, проскакивает он это расстояние на своем К-13.
