Ольга Кожухова - Донник
Сергей поднял голову.
— Чье?
— Твое.
Большаков усмехнулся, непокорно тряхнул головой. Он сидел, еще не оправившийся после боя, контузии и с трудом затянувшейся раны, устало сощурил глаза.
— Ну и что? — сердито спросил он. Сергей почему-то был явно не в духе. — Вам-то что?
— А то, что я знаю… Давно уже знаю, что ты любишь ее.
— А я этого и не скрываю, Степан Митрофанович, — огрызнулся Сергей. — Мне и незачем это скрывать…
Но полковник как будто не слушал. Он сказал с неприкрытым волнением, тяжело:
— Ваши встречи, записки, все знаю…
Сергеи возмущенно откинулся к стенке.
— Да что вы там знаете? — кинул он горячо. — Зачем же неправду говорить? Ведь не было, не было… ничего! — разозлился он. — Ни записок, ни встреч, к сожалению, не было. Вот в чем дело! И пожалуйста, не прибавляйте, меня в это дело не путайте! Да… Писал… А она не ответила. Лида любит совсем не меня, — объяснил он как можно спокойней. — Она вас любила и любит. А вы не сумели ее удержать…
Шерстобитов, сидевший чуть боком, стремительно повернулся.
— Ты так думаешь?.. Нет, ты так полагаешь?!
— Да, так думаю. Даже уверен. Вам, наверное, показалось, что вы можете все, нет на свете преграды. А она существует. И чем тоньше, нежней, неприметней на вид… Уж не знаю, как бы это точней объяснить… Тем преграда эта надежней, крепче. Я, Степан Митрофанович, полагаю, что Лида стеснялась, не хотела любить, ну, там… проявлять свое чувство у всех на глазах. У дневальных. У часовых. У твоих ординарцев. У Веньки. И тем самым не только себя и любовь свою к вам берегла. А еще не хотела достоинства своего уронить… Чтобы каждый обсуживал…
— Ты так думаешь? — поразился полковник. Он надолго задумался. — Что ж, возможно. А я-то ломал себе голову… Я ведь думал — противен… Нелюб…
В расстегнутой серо-защитной бекеше, в папахе, надвинутой на глаза, чисто выбритый, очень худой и усталый, он, казалось, сейчас оживился, помолодел.
— Ты меня воскрешаешь, Серега, — сказал он почти шепотом. — И какая же скрытная… Ну, у мертвых своя правота…
— Что ссылаться на мертвых! — Сергей недовольно, щелчком отбросил к порогу окурок. — Говорим: правота, а на деле живой мертвого обязательно переспорит! Да еще в виноватых оставит. Мол, тебе и сказать в оправдание нечего!
— Я ее не обидел, не сделал плохого. Берег.
— Для себя и берег, безусловно, — заметил Сергей. — Не для будущей ее мирной жизни…
Шерстобитов вскочил, подшагнул, наклонился к Сергею.
— Да ты мистик, Сергей? Иль монах пресвятой? Это что же выходит? Уступи, не бери, отдай дяде… А я-то на что? Разве я не живой? Разве я не люблю? Мне бесплотного счастья и даром не надо. Я даже не знаю, с чем едят эту штучку: цветочки да вздохи… А Лиду люблю… И честно скажу… Не думалось, что ж тут такого… В первый раз пожелал себе счастья. Без подделочки. Настоящего. Разве это вина: пожелать себе счастья?
— Все на свете себе счастья желают, — заметил Сергей. — Но все ли достойны его? — Он хотел еще что-то сказать, но в землянку ввалился Тышкевич, заметенный, весь белый от липкого, влажного снега. Не отряхиваясь, от порога сказал:
— Степан Митрофанович! Не стал телефону доверять такое известие. Приехал Смирнов из штаба армии. Горячева сняли…
— Что-о? — Полковник застыл. — Генерала? За что?
— Я не знаю.
— Ужасно! Горячев труднее других начинал воевать… И так многому научился. И сработались мы с ним. А теперь все сначала?
— Выходит, что так…
4 «Генерал-лейтенанту Харитоненко. Штадив. Черняева слобода. 06.03.42. Д о н е с е н и е.Согласно Вашему приказу дивизия беспрерывно атакует противника пехотой и танками в направлении Александровка — Стоколос. Противник оказывает исключительно упорное сопротивление. В полках большие потери в личном составе. Не хватает патронов, боеприпасов. Разведгруппы из добровольцев, ушедшие через линию фронта на поиски Марухненко, назад не вернулись, связи с ними нет.
Комдив полковник Шерстобитов Военный комиссар старший батальонный комиссар Диденко». 5 «Генерал-лейтенанту Харитоненко. Штадив. Черняева слобода. 08.03.42. Д о н е с е н и е.Последние данные о Марухненко имели вчера в 5-00. Из района, занимаемого Подкорытовым, были видны ракеты, две красных и белая, означающие, как условлено, выход. И сразу же в тылу у противника началась минометная и ружейно-пулеметная перестрелка. Никто не вышел. Сегодня в 1-30 через линию фронта перешел Копылов, автоматчик из группы майора Марухненко, который при опросе показал, что колонна их, дойдя до Андроньевки, была обнаружена часовыми и по сигналу тревоги обстреляна из-за укрытий и завалов. В ходе боя отряд был рассечен огнем на две части. Одна часть пошла к Стоколосу, отбиваясь от преследующего врага, другая оборонялась в районе Андроньевки, а после ушла в Распутинский лес. Там, в лесу, Копылов был отрезан от товарищей по отряду, очень долго бродил по лесам и больше о Марухненко ничего не знает. Видел только пожары и слышал стрельбу.
Комдив полковник Шерстобитов Военный комиссар старший батальонный комиссар Диденко». 6 «Генерал-лейтенанту Харитоненко. Штадив. Черняева слобода. 11.03.42. Д о н е с е н и е.На сегодняшний день никаких новых данных о группе Марухненко не имеем. Разведчики, посланные по Вашему указанию, назад не вернулись.
Комдив полковник Шерстобитов Военный комиссар старший батальонный комиссар Диденко». 7В дивизии Шерстобитова еще долго ждали разведчиков и бойцов из отряда, ушедшего с Марухненко. Возвращались, выходя на соседние подразделения, лишь отдельные лица да мелкие группы: два-три человека. Четыре.
И снова один. А потом уже — ни одного.
Дежурили командиры, круглосуточные наблюдатели. Велись поиски с самолетов. Радисты из штаба в назначенные часы вызывали по рации командование отряда. Марухненко однажды откликнулся на вызов, но весьма неразборчиво. Свои позывной он дал правильно, потом слышалась слабая работа микрофона. Часа через два они снова появились в эфире, дали свой позывной, а позднее шифровку, но все неразборчиво, и записать ее не удалось.
Шерстобитов теперь к Большакову приезжал почти ежедневно. Сходились, промерзшие, на НП полка, здоровались молча за руку и подолгу стояли, пока не стемнеет. Наблюдали за линией фронта, за движением у противника, время от времени обменивались короткими фразами. Разговаривали о подвозе снарядов. О новом командарме. О готовящемся наступлении на Александровку. Однажды Шерстобитов со вздохом сказал:
— Да, жаль старика…
— Ты о ком?
— О Горячеве… Только начал к нему привыкать.
…Поздно вечером они вышли с Сергеем вдвоем из землянки. В небе ярко сверкали зеленые звезды. Терпко пахло смолой. Снеговая вода со своим пресным запахом уже тихонечко начинала позванивать под слоями сугробов, только больно уж тонко и тихо. Сергей даже прислушался, но сразу же догадался: «Да нет, не вода. Это где-то гармонь!»
В самом деле, позванивание чуть усилилось, и в таинственный, протяжный, задумчивый голос музыки вдруг с такой же задумчивостью и протяженностью вплелся девичий — низкий, теплый, красивый.
— Это кто же такая? — спросил, останавливаясь, Шерстобитов.
— Военфельдшер… Маруся Селищева.
Они стояли на тропинке и слушали.
Песня, которую пела Маруся, была незнакома Сергею, хотя привычна по звукам: окопная грусть. А слова — он с усилием в них разобрался: то ли ночь была виновата, то ли горе, которое он прятал, а вернее, старался запрятать, — вдруг заставили замереть. Он даже дыхание затаил.
Сердце друга ждет ответа,О тебе услышать должен я… —
пела девушка, о которой Сергей никогда и не думал, а она с неожиданной силой вот все же его принудила думать. И его ли словами, а может, кого-то другого, стоящего рядом, с такою тревогой, с надеждой, с такой любовью звала:
Где ты, милая, скажи мне, где ты,Куда тебя забросила воина?
Сергей молча сделал несколько шагов к землянке разведчиков — звук гармони доносился оттуда. Шерстобитов пошел позади. Потом они снова стали. А голос Маруси, сливаясь с гармонью, все грустил, звал:
Был наш хутор тих и светел,Но внезапная пришла беда…Может, пепел твои развеял ветер —И не ответишь ты мне никогда…Эх, где ты, где ты, скажи мне, где ты,Куда тебя забросила война?
И гармонь, и Маруся вздохнули, умолкли, а Сергей отошел. Он взглянул на полковника: лицо Шерстобитова было страшно в ночном полумраке. Он жевал свои толстые губы, хмурил брови и кривился, пытаясь сдержаться, чтобы не было слез, а они выползали, точились, катились одна за другой к губе, и он слизывал их и дергал одною щекой и другой. Встретив взгляд Большакова, отвернулся озлобленно, даже дико, и пошел впереди, загораживая спиной всю дорогу: чтоб Сергей не шел рядом с ним. После долгой томительной паузы, успокоясь, сказал с хриплым смешком:
