Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца
Алексея потянуло в третью роту. Но смог побывать там только на следующий день. После отлучки накопились дела — политдонесения, занятия с офицерами.
Парторгом в третьей роте был Зинько, списанный с Днепровской военной флотилии морячок. Из госпиталя в Сарапуле его выписали с заключением, что годен лишь к нестроевой службе. Где-то под черепом остался осколок, который врачи извлечь не решились — опасно. Но не примирившись со скитаниями по дивизионным тылам, Зинько поэтапно добрался до хозвзвода, и отсюда путь в стрелковую роту оказался уже совсем близким. На лбу у Зинько тянулась выше, к темени, глубокая, вызывавшая у каждого сострадание вмятина, и ему, единственному в батальоне, разрешили отпустить волосы.
У Зинько и спросил Алексей о Маковке.
— А почему он вас интересует, товарищ капитан? Наверное, после той двадцатой формы? Так я про крест давно знал, еще в Кащубе. А только плохого ничего про Маковку не скажу. Старательный, тихий…
— Тихий! Ты знаешь, что про тихих пословица говорит?
Зинько задумчиво покрутил чуб, потом привычно натянул его на шрам, пригладил.
— Нет, эта пословица не для него придумана. Отстрелялся хорошо, политинформацию слушает внимательно… Тютюн смалит, от чарки не отказывается.
— А откуда он сам родом?
— Из Молотовской области… Раньше Пермь… Это же не то что наша Украина, товарищ капитан… А там есть такие глухоманные места, что, наверное, и скиты еще стоят.
— Это он тебе говорил?
— Нет, батько… Батько там в ссылке был… Про Сорочинское восстание слышали?
— После царизма двадцать пять лет прошло, — заметил Алексей, понимая всю относительность той характеристики, которую давал Зинько.
— Это так, товарищ капитан, а все ж Днепрострой и Магнитка туда еще не дотянулись… Может, хотите — я его позову?
— А что сейчас делает рота?
— Чистка оружия.
— Идем посмотрим.
Взвод, в котором находился Маковка, чистку уже заканчивал. Винтовки ставились в пирамиду. Понимая, что было бы опрометчиво вот так с ходу заинтересоваться винтовкой Маковки, Алексей снимал с пирамиды и осматривал их все подряд, потом уже спрашивал, кому какая принадлежит. Бойцы наблюдали за ним с веселым любопытством. Поверка ведь не инспекторская. Своя. Так дошла очередь и до той винтовки, которой больше всех других интересовался Осташко.
— Это моя, товарищ капитан, — негромко откликнулся в заднем ряду спокойный голос, когда Алексей назвал номер.
И хотя взвод не расступился, Маковка безо всякого труда, направляя боком плечо, протиснулся к пирамиде. Роста отнюдь не богатырского, и гимнастерка выглядела на нем тесной не из-за роста, а из-за приподнятой груди, крепко посаженной шеи и свисавших чуть ли не до колен сильных рук. Чернявый, с черными бирюковатыми глазами, по каким угадывалась в далеких предках то ли монгольская, то ли угро-финская кровь. В скитах такие, пожалуй, не вырастали, однако если представить его себе с бородой, то проглянула бы в лице какая-то диковатая, кержацкая красота.
Алексей неторопливо рассматривал винтовку. Чистая, хорошо протерта. В Ташкенте, в самом начале учебы, Мараховец вот так, у пирамиды, осмотрев одну из винтовок, убежденно сказал, что ее хозяин левша. И подтвердилось. Цуриков оказался действительно левшой. Все тогда оторопели и после этого с удвоенным усердием чистили оружие, побаиваясь шерлок-холмсовской проницательности комвзвода. Но к винтовке Маковки наверняка не придрался бы и Мараховец. Алексей проверил курок на боевом взводе, задержку затвора, прицельную планку, хомутик на прицеле.
— Долго в запасном были, Маковка?
— Две недели, товарищ капитан.
— Маловато, но, видать, крепко требовали там с вас, на пользу пошло… Что улыбнулись, или не так?
— Да мне там винтовку и держать не пришлось. Одна на троих была. А тех, кому она не внове, сразу отобрали в маршевую роту…
— А вам она, значит, не внове?
— Раз в тайге живем, то, само собой, сызмальства приучался… Правда, не к такой… Берданка, малокалиберка… По белкам, соболю…
— Стало быть, и здесь, на фронте, без промаха?
— Хвастаться не стану, товарищ капитан. Тут само дело покажет…
Алексей уходил из роты с мыслью, что Маковка все-таки остался для него загадкой. Отличный стрелок? Любит и бережет свою трехлинейку? Это немало. Каким-либо толстовством, непротивленчеством тут и близко не пахнет. Но все-таки не только на самого себя, на свое оружие, а и на силу креста, раз его носит, надеется Маковка. И каково же, допустим, будет ему, бельчатнику, привыкшему к к лесной немоте и тишине таежных распадков, вдруг в открытой степи оказаться один на один с вражеским танком? Огнедышащий антихрист, железный, плюющий смертью сатана! Тут и те, кто без креста, паникуют. И разберись в этих неопределенных, ничего не обещающих словах: «Дело покажет…» Потемки! А когда прикажут пойти за огневым валом? Тогда что?
А все близилось к этому.
Однажды ночью по ту сторону бугра заурчали моторы танков. Утром Чапля принес в штаб батальона весть, что там, за бугром, в леске, расположилась какая-то танковая часть — бригада или полк. Такому соседству обрадовались. Из одного плана-календаря в другой переходила тема занятий «Обкатка танками», да не было их самих. Фещук, заполучив одобрение Савича, пошел к танковому командиру, и тот согласился присылать вечерами — днем возможна демаскировка, запрещено — по одной тридцатьчетверке. Прибывшая машина так бесцеремонно утюжила, вминала окопы, в которых засели стрелки, что и Фещук и Осташко испугались — не переусердствуют ли танкисты? Когда танк тяжело вгруз кормой в окоп, в котором находилось отделение Талызина, заворочался там, заскрежетал гусеницами, Алексей побледнел. Все ли встанут после этого оттуда, со дна окопа? Увидел сквозь выхлопы синеватого дымка поднявшиеся над разваленным бруствером присыпанные землей пилотки, сосчитал, облегченно вздохнул. Все же, когда машина собиралась разворачиваться на новый заход, не выдержал, подошел к ней.
— Лейтенант! — крикнул он затянутому в комбинезон командиру экипажа, что высунулся из башни. — Ты того, утюжь чуть помягче… поосторожней…
— И фрица будете об этом просить, товарищ капитан?
— Да нам же его и увидеть не придется, если ты так будешь стараться. Кто же в роте останется?
— Зато в тех, кто останется, можете не сомневаться, товарищ капитан. Они у меня еще здесь, во втором эшелоне, гвардией станут. Благодарить будете.
— Спасибо, дружище. Только все же обкатывай с оглядкой. Перемахни через окоп — и ладно. А то вижу, что во втором эшелоне и ты гвардеец, а как будет в первом, кто про то знает?
Уязвили, взаимно поддели друг друга. Танкист скрылся в машине. Теперь тридцатьчетверка разгонисто проносилась и перелетала над окопом, как скаковая лошадь через барьер, словно бы и не задевая подковами-гусеницами насыпи.
Обкатать, однако, успели только две роты. До третьей, где был Маковка, не дошло. На другую ночь снова железно заурчало за бугром, а наутро только впечатанный в траву широкий след траков напоминал о недавней стоянке танкистов, след, уходивший туда, к Новосилю…
Возобновили отработку ближнего боя. Коли! Бей прикладом! Отбив влево, отбив вправо! Бросок гранаты с места! Граната с ходу! Сначала метали болванки. Упражняться в дальности броска и меткости можно, и все-таки не то — игра в городки. Потом штаб дивизии разрешил взять боевые — расходовать экономно, дать по одной на брата только тем, кто не обучен. Начали с третьей роты. Ложбина наполнилась сухим, далеко разносившимся треском, будто валили мачтовый лес и грохались о землю тяжелые стволы, обламывались и трещали под их тяжестью ветки, взлетала над местом падения кора и хвоя. Алексей, прихватив с собой свежие газеты, пошел на учебное поле.
— Кого вам, товарищ капитан? — спросил один из бойцов, заметив, что замполит ищущим взглядом окидывает поле.
— Зинько где?
— Он вместе с комроты в укрытии… Газеткой можно у вас разжиться, товарищ капитан?
— Возьми дивизионку… А эти Зинько почитает вам на перекуре.
Алексей прыгнул в окопчик, в котором сидели лейтенант Литвинов и парторг. Литвинов поочередно вызывал бойцов. Они не соскакивали, а как-то мешковато, на спине съезжали в окоп, держа перед собой гранату. Но, ступив на дно окопа, казалось, сразу обретали уверенность — остальное было знакомо, механизм гранаты изучили раньше.
— Маковка, — позвал Литвинов.
Дело уже близилось к концу, и на лице Литвинова, которому уже надоело корчиться в жаркой тесноте укрытия, зримыми были и облегчение и довольство, что все идет хорошо и никто его не подводит. Казалось, что и на лице спустившегося в окоп Маковки тоже было облегчение, что часовое ожидание кончилось и он сейчас присоединится к своим сослуживцам, плескавшимся у колодца.
