Джурица Лабович - Грозные годы
— Продолжим исповедь, — произнес священник.
Обезумев от отчаяния, Раде бросился бежать, вслед за ним кинулись и остальные. Загрохотали выстрелы. Спастись удалось только одному из несчастных.
Солнце заходило за холмы, окрашивая стволы деревьев в кроваво-красный цвет. Прижимая библию к животу, священник расхваливал усташей за усердие. Он ухмылялся, и его золотые зубы горели на солнце.
На дне оврага журчал ручеек.
С клена, под которым лежала Дара, с жалобным писком упал еще не оперившийся воробушек. Смешно растопырив слабые крылышки, он доковылял до Дары и забился под упавший с ее головы платок, который чуть шевелился от легкого ветерка. Тут же слетели еще два воробья, видимо его родители, и начали хлопотать вокруг, пытаясь спасти свое чадо.
— Проверьте, все ли мертвы, а то, может, кто-нибудь только притворился покойником, — приказал командир усташей и сел у ног священника.
Когда усташи осмотрели всех убитых и добили старика Мията, который еще дышал, они вернулись в дом священника, где их ждала ракия и жаркое.
На следующее утро два местных могильщика вырыли в овраге неглубокую яму, свалили в нее трупы и засыпали землей.
Спасшийся крестьянин рассказал в селе обо всем, что случилось. И вскоре по долине поползли слухи, что будто бы «дышит» земля в том месте, где закопаны крестьяне, и на поверхности проступает кровь.
Ориентиры
Митар очнулся, когда полил дождь, и не сразу понял, где находится. Сначала он почувствовал, что насквозь промок, а левая нога совершенно занемела. Он осторожно вытянул ее и попробовал пошевелить ступней. Под пяткой образовалось углубление, которое сразу же наполнилось мутной водой. Туго наложенный бинт сдавливал голень, грудь тоже была забинтована, и от этого было трудно дышать.
Митар помнил, как его ранило. Сначала он почувствовал, как его ударило в грудь слева, потом обожгло ногу. Он застонал, и к нему тут же подползла санитарка Айша. Она начала останавливать толчками бившую из раны кровь. Потом глаза его застлало какой-то розоватой пеленой... Что было после, он не помнил...
Митар вытянул шею и прислушался. Дождь шумел в верхушках сосен, капли быстро стекали по коре.
«Я был на запасной позиции. Да-да... — Его блуждающий взгляд остановился на черневшей в ветвях ближайшего к нему куста каске. — Немец! Нашим все-таки удалось вырваться из кольца. А я?..»
Его охватил страх, одна за другой замелькали тревожные мысли. Митар усилием воли заставил себя не думать о плохом.
Он пошевелил пальцами ноги, проверяя, хорошо ли держатся бинты. Раны под набухшими от крови повязками болели все сильнее.
«Надо что-то сделать, что-то предпринять. Сейчас же!.. Попробую идти».
Опираясь на согнутую правую ногу, он стал осторожно подниматься. Взмахивая рукой, чтобы не потерять равновесия, выпрямился во весь рост, отставив раненую ногу далеко в сторону и боясь наступить на нее.
«Так, потихоньку, еще немножко... — Он осторожно нажал на ногу, ее пронизала боль, но терпеть было можно, — Наверное, смогу идти...»
Сделав несколько шагов, он подобрал толстую сухую палку, чтобы опираться на нее при ходьбе. Еще два-три шага — и он оказался у того куста, где несколько минут назад заметил немецкую каску. По ней стекали струйки дождя. Немец лежал, уткнувшись в землю. Митар хотел заглянуть ему в лицо, но потом понял, что это стоило бы ему слишком больших усилий, и отказался от своего намерения. Плечо немца оттягивали ремни ранца, из которого торчала свернутая плащ-палатка; в руке, наполовину скрытой опавшей листвой, поблескивал пистолет.
«Пригодится и то и другое», — решил Митар. Он вытащил плащ-палатку, а потом, боясь согнуться, палкой подцепил за скобу пистолет и поднял его.
«Это иногда удобнее, чем винтовка, да и полегче». Митар поднял глаза к небу. Непогода стихала, темные тучи уползали за далекие горы. В просветы между облаками стало выглядывать солнце. «Куда теперь?»
Тревожно, неприветливо шумели обступившие его со всех сторон сосны. Митар огляделся. От мокрой земли поднимались пахнущие гнилью испарения. Справа от него на поляне чернело что-то похожее на корявый пень. Это оказалось скорчившееся человеческое тело. Партизан был сражен очередью разрывных пуль. Об этом говорили рваные раны на его теле.
«Может, наши пробивались в этом направлении?»
Митар стал внимательно осматривать землю в надежде отыскать следы. Однако дождь позаботился о том, чтобы не оставить ничего. Раненый отправился дальше. Нижние ветки деревьев были сбиты пулями. По множеству свежих следов от пуль и осколков на стволах деревьев можно было понять, какой жестокий бой шел в этом лесу. На небольшом пригорке лежал, широко раскинув руки, еще один немец. Он был изрешечен пулями. А внизу, за трофейным пулеметом, тесно прижавшись друг к другу, лежали двое партизан: наводчик и его помощник, который, казалось, спал, подложив под голову фуражку.
«Эх, товарищи мои, никогда не думал, что вы послужите мне безмолвными ориентирами».
Лес казался бесконечным. Митар шел уже полдня, то и дело натыкаясь на убитых партизан, среди которых оказалось много его знакомых. Он с трудом сдерживал слезы. Однажды Митар все-таки не стерпел. Прислонившись к толстому буковому стволу, он заплакал. Плакал в голос, не обращая внимания на то, что его рыдания далеко разносятся по притихшему лесу.
Из-за дерева слева от него, у самой земли, показалась немецкая каска. Затем высунулась рука с парабеллумом. Рука дрожала. Раненый немец собрал последние силы, чтобы унять дрожь и лучше прицелиться. Он очень боялся промахнуться. У него сильно дергалось левое веко, лоб покрыли крупные капли пота. Он целился Митару в грудь. Потом судорожно нажал на спуск. Руку с пистолетом подбросило вверх. Это был последний патрон. Немец ждал, что Митар упадет. Тот, однако, лишь дернулся от неожиданности, но уже в следующее мгновение спрятался за ствол дерева и выхватил свой пистолет. Потом осторожно высунулся, удивленный тем, что немец больше не стреляет. Два человека — один в шапке со звездой, другой в стальной каске — настороженно выжидали. Митар догадался, что этот немецкий солдат находится в таком же положении, что и он. Партизан решил пойти на переговоры. Труднее всего было начать.
«Позвать его? Что он будет делать? Откликнется или будет стрелять?..»
Митар помахал рукой, предлагая перемирие. Ничего. Лес дышал спокойствием, на него тихо опускались первые сумерки.
— Эй, ты!
Лишь эхо тревожно прокатилось по лесу.
«Не ждать же так до ночи», — решил Митар, поднял пистолет и вышел из-за своего укрытия.
Немец задрожал, увидев хромающего человека, который направил на него пистолет, хотел было бежать, но раздумал, боясь выстрела в спину. Он поднял руки и ждал.
— Не бойся, я не стану тебя убивать, — сказал Митар.
В глазах немца сквозил страх.
— Почему ты не стрелял? Что, все патроны израсходовал?
Немец не понял его. Он вдруг расстегнул свой френч и показал Митару рану на животе, кое-как перевязанную нижней рубашкой вместо бинта.
— Понятно! Болит. Еще бы!.. В общем я даже рад, что тебя встретил. Я не выношу одиночества. Один я бы загнулся в этом чертовом лесу.
Он показал немцу тропу, и они молча побрели вперед.
Через некоторое время немец вдруг остановился и рухнул в негустую траву. Из его груди вырвался хрип. Он заговорил о чем-то, размахивая руками, но Митар не понимал ни слова. Дыхание немца участилось, ноги судорожно царапали землю.
«Он не притворяется. Ему худо...»
Митар с трудом нагнулся, снял с него каску. На потный лоб немца упали густые льняные волосы.
— Бедняга, конец тебе приходит!
Митар осмотрел рану — это была страшная студенистая масса.
— Сейчас я тебя получше перевяжу...
Он не успел закончить перевязку. В застывших глазах немецкого солдата отразился холодный свет только что взошедшего месяца. Митар закрыл каской его лицо и тяжело вздохнул. Потом отошел в сторону и лег в густом папоротнике.
Утром его нашли партизаны, которые вернулись, чтобы собрать оружие и проверить, не остался ли кто живой на месте боя. Митар узнал, что немцы отступили берегом реки, вероятно, вернулись в город, чтобы передохнуть и пополнить свои поредевшие батальоны.
Сердце матери
Люди кричали, что надо бежать. Одни бросились на восток, другие на север. Стана сидела на телеге. Правил лошадьми ее сын Бранко. Перегруженная телега жалобно скрипела. Из дома было взято все, с чем не хотелось расставаться. А с чем было легко расстаться, если люди жили в доме не одно десятилетие? К большому тюку была привязана сухая тыква. Семечки в ней шуршали, когда телега ехала по ухабам. Этот звук раздражал Стану, и тогда она оборачивалась к сыну и просила:
