Ганс Шерфиг - Замок Фрюденхольм
— Я требую кусок мыла!
— Молчать!
— Не буду. Я не могу мириться со свинством, которое здесь творится! Я хочу говорить с инспектором. И буду жаловаться на вас.
Надзиратель втолкнул его в камеру, дверь захлопнулась. Мартин тщетно стучал. Он мог или продолжать ходьбу — шесть шагов вперед, шесть назад, — или для разнообразия посидеть на деревянном табурете.
В восемь вечера дверь снова загрохотала.
— Ужин! — На этот раз пришел другой надзиратель. Полный человек с нормальным цветом лица, — Держите!
На жестяной тарелке лежали четыре толстых ломтя ржаного хлеба, кусок сеяного, крошечный квадратик масла, маленький кусочек сыра и тонкий ломтик колбасы.
— Давайте кружку! — Из большого жестяного кувшина он налил Мартину в кружку синеватого снятого молока. — Если мало, можете получить еще хлеба.
— Вы инспектор?
— Нет.
— Могу я поговорить инспектором?
— Нет.
— Когда меня допросят согласно конституции?
— Не знаю.
Дверь захлопнулась.
Через час ключи загремели снова.
— Встаньте! Когда я вхожу, вы обязаны встать!
Мартин продолжал сидеть.
— Вы обязаны сразу же встать и стоять навытяжку, в глубине камеры, спиной к окну, пока надзиратель находится в камере.
Мартин не отвечал.
— Вы обязаны подчиняться тюремному распорядку.
— Я не требовал, чтобы меня привезли сюда, — сказал Мартин. — Могу уйти.
Надзиратель откинул койку.
— Спать!
— Меня арестовали в семь часов утра, — сказал Мартин. — Допрос, согласно конституции, должен иметь место в течение двадцати четырех часов. Меня допросят ночью?
— Раздевайтесь! Одежда на ночь выносится из камеры. Поторапливайтесь!
45
Ночью Мартина разбудил шум в коридоре.
— Нет! — кричал кто-то. — Нет! Нет! Не хочу! Отпустите меня!
Снова шум и снова крики:
— Пустите меня! Пустите! Нет! Свинья! Глупая свинья! — Как будто там боролись с пьяным. — Дьявол! — Дверь захлопнулась, и воцарилась тишина.
На койке лежала грубая простыня и грязное серое шерстяное одеяло. Подушки не было, а от соломенного тюфяка исходило зловоние. Мартин не страдал бессонницей, он крепко заснул, но его разбудил шум в коридоре. Кто-то постучал в стену. Он ответил стуком. Но стучали явно по какой-то системе. Мартин не понимал. После нескольких тщетных попыток сосед прекратил стук.
В шесть часов зазвонил звонок и дверь загремела. В камеру бросили одежду.
— Вставать! Быстро!
«Допрос, согласно конституции, — подумал Мартин. — Наконец-то».
Через несколько минут появился худой надзиратель с серым лицом.
— Горшок и плевательницу! — крикнул он.
— Что с ними делать?
— Проснитесь же! Возьмите горшок в одну руку, плевательницу в другую! Выходите! Смотрите вниз, я вам сказал! Не оборачивайтесь!
Оба предмета следовало выносить в уборную и выливать их содержимое в раковину. Тут же заключенный имел возможность справить свою нужду. Уборные помещались в железных клетках. Надзиратель стоял у клетки и следил за заключенным сквозь решетку. Смотрел на часы и по истечении нескольких минут отрывал от ролика кусочек бумаги и протягивал через решетку.
— Ну, все!
— Откуда вы знаете?
— Выходите, не задерживайтесь.
— Мне нужно еще бумаги.
— Достаточно. Больше не получите! Бумагу надо экономить!
На обратном пути Мартин увидел, как из одной камеры выбросили окровавленный матрац.
— Что глазеете! Смотрите вниз и идите быстрее!
— Что произошло ночью? Я слышал странный шум.
— Ничего не произошло. Молчите!
Немного погодя принесли завтрак. Ломоть хлеба и маленький кусочек масла. Кружка была наполнена суррогатом чая, приятно пахнувшим морковью.
— Когда мне дадут мыло?
— Вы должны были взять мыло с собой. Здесь вам не гостиница.
— Когда я могу поговорить с инспектором?
Надзиратель не ответил. Дверь захлопнулась.
Через час дверь снова открылась.
— Встаньте! Возьмите пиджак! Вас переводят!
— Прошло более двадцати четырех часов с тех пор, как меня арестовали, — сказал Мартин, — Срок допроса, согласно конституции, истек. Учтите, вы держите меня незаконно.
— Идите и молчите!
Его отвели на следующий этаж и заперли в камеру, где уже находились двое мужчин, занятых изготовлением прищепок для белья. Как только дверь открылась, они сразу же вскочили и встали спиной к окну. Камера — копия той, в которой Мартин провел сутки, — была обставлена тремя табуретами, так что все могли сидеть. Когда дверь закрылась, заключенные вежливо поздоровались с Мартином и представились. Один — растлитель малолетних, другой — взломщик. Оба молодые люди. Они рассказали, что им обоим остается отсидеть еще два месяца. В августе их выпустят, это хорошая пора, они еще успеют насладиться летом.
— Жаль, что ты не совершил никакого преступления, — сказал Мартину растлитель малолетних.
— Откуда ты знаешь, что я не совершил никакого преступления?
— Разве ты не коммунист?
— Коммунист. А здесь много коммунистов?
— А ты не знаешь? Пятеро.
— Откуда вам это известно?
— Мы знаем все, что делается в этом доме.
— Каким образом?
— О, разными путями. Слушаем. Ты этому тоже научишься.
— Может быть, вы знаете, кто эти коммунисты?
— Нет, ты слишком многого требуешь.
— Где они?
— На втором этаже. Их забрали раньше тебя.
— Вы их видели?
— Мы видели их на прогулке. Один из них, наверно, не датчанин, он говорит с иностранным акцентом.
Вот и все, что узнал Мартин. Заключенные взялись за свои прищепки. Они работали сдельно и получали несколько эре за тысячу прищепок. Мартин пододвинул свою табуретку к столу и стал им помогать. Две дощечки скреплялись маленькой стальной пружинкой, это было нетрудно.
— А вы знаете, что делается на свете? Как дела на фронтах?
— Германия начала войну с русскими. Поэтому-то вас и взяли.
— Меня забрали вчера рано утром. Я не в курсе. Что еще слышно о ходе войны? Как обстоят дела?
— Немцы везде наступают.
— Меня еще не вызывали на допрос, а прошло уже более двадцати четырех часов.
— И не рассчитывай, что вызовут, — сказал взломщик. — Ты же ничего не сделал. Тебе и защитника не дадут. Тут нечего защищать.
— Это невозможно, незаконно.
Взломщик засмеялся.
— Теперь делается столько незаконного. Не так-то легко во всем этом разобраться. Но вас жаль!
— А вы не заметили немцев в тюрьме?
— Нет, немцев здесь нет.
Несколько часов Мартин провел с уголовниками. Было приятно побеседовать с приветливыми людьми. Он наловчился делать прищепки. Вместе они наготовили их целую кучу и подсчитали, что получат за них несколько эре.
Снова послышалось звяканье ключей в двери. Оба уголовника вскочили и стояли навытяжку. Мартин не пошевельнулся на своем табурете.
— Мартин Торвальд Ольсен! Наденьте пиджак и идите!
— Куда?
— Быстрее! Вас отправляют в Копенгаген.
Мартин медленно поднялся и медленно стал надевать пиджак. Затем подошел к уголовникам.
— Прощайте, спасибо за компанию! Рад был познакомиться с хорошими людьми!
А худому надзирателю он сказал:
— Это первые воспитанные люди, которых я встретил в вашем заведении!
— Заткните глотку! И пошевеливайтесь!
— Прощайте, желаю вам всего хорошего! — сказал Мартин.
Оба уголовника по-прежнему стояли навытяжку.
— Прощай, и тебе всего хорошего! — проговорил растлитель малолетних.
— Держи хвост трубой! — сказал взломщик.
— Молчать, черт вас возьми! — крикнул надзиратель и захлопнул дверь.
Он повел Мартина по железной лестнице и по дороге пе преминул раза два толкнуть его. Зеленый полицейский автомобиль, величиной с автобус, под охраной вооруженных полицейских въехал во двор. Заключенных по одному сажали в машину, каждого между двумя полицейскими. Всего пять заключенных и десять полицейских. Полицейские как воды в рот набрали.
Среди заключенных Мартин увидел двух товарищей из Престё; один из них, рабочий Адольф, — председатель партийной ячейки, другой — плотник и кассир в ячейке. Двое других были батраки из Бельдринге и Юнгсховеда, причем один поляк. Их, как и Мартина, забрали в воскресенье утром. Никому из них не предъявили обвинения.
— Куда нас везут? — спросил Мартин своих двух вооруженных стражей.
Они не ответили.
— Алло! Куда мы направляемся?
Молчание.
— Они глухонемые, — сказал товарищ из Престё.
— Возможно, они понимают только немецкий язык, — предположил Мартин.
— Я знаю одну собаку, она слушается, только когда к ней обращаются по-немецки, — сказал батрак из Юнгсховеда.
— Эти не так умны. Они ничего не понимают.
Полицейские краснели, хмурились, но упорно молчали. Было ясно, что им приказано молчать. Никаких разговоров с арестованными, никаких дискуссий, никаких объяснений!
