Юрий Белостоцкий - Прямое попадание
А потом снова стало тихо и даже как-то пустынно и неприютно на аэродроме, хотя люди еще долго продолжали стоять на своих местах, высматривая горизонт из-под руки, куда только что ушли самолеты. Они не спешили расходиться и довольно громко, уже никого не стесняясь, переговаривались между собой. А все-равно было уже как-то тихо и пустынно, и Настю, только что пережившую столько радостных мгновений, опять, как и утром, охватило беспокойство, и она, не зная, что делать, как быть, опять, только теперь уже с опаской, посмотрела на мать Башенина.
Мать Башенина в это время, поддерживаемая под руку кем-то из работников политотдела армии, спускалась с трибуны и, им чистой случайности, а может, и по какой другой причине, поймала на себе этот Настин взгляд и невольно остановилась. Видимо, было что-то в этом Настином взгляде, что заставило ее остановиться. Остановился и поддерживавший ее за локоть полковник из политотдела армии. Потом удивление на ее лице прошло и появилась улыбка. И хотя была эта улыбка скорее озадаченная и смущенная, чем приветливая, Настя почему-то увидела в ней добрый знак и, сама не зная, что это вдруг с нею, подалась всем корпусом вперед. Мать Башенина, теперь уже пришедшая в себя от неожиданности и не удивленная этим, поощрительно ей улыбнулась, видимо, посчитав, что без поощрения эта чудаковатая военная девушка подойти к ней вряд ли осмелится. И Настя опять сделала шаг в ее сторону, совершенно не отдавая себе отчета в том, что может последовать за этим ее шагом, что она сделает или скажет этой женщине, когда очутится с нею лицом к лицу. Но что-то бы, верно, сказала, язык бы не отнялся, и что-то бы сделала, если бы в самый последний момент, когда она уже собралась открыть рот, ее вдруг не остановил сердитый окрик Глафиры:
— Тебя, Селезнева, команда не касается? Сто раз повторять? Быстро в строй!
И Настя, разом утратив всякую решимость, обмякнув телом, неловко повернулась через левое плечо и пошла выполнять этот безжалостный приказ Глафиры.
XX
Когда Елизавете Васильевне Башениной у себя в городе, где она заведовала детской поликлиникой, предложили поехать в составе шефской делегации, как было принято в те годы, на фронт, она с радостью согласилась. Но Елизавета Васильевна не подозревала, что ее сын Виктор тоже окажется именно на том фронте, куда она поедет. Где, на каком фронте сын воевал, Елизавета Васильевна не знала, сын ей об этом никогда не писал — было запрещено военной цензурой. И все же какая-то надежда, что она может его там где-то встретить, не оставляла ее ни на мгновение, как не оставила бы такая надежда любую другую мать, даже если бы эта мать наверно знала, что сын воюет совсем не там, куда она едет.
И вдруг — почти неслыханное счастье: ее сын Виктор здесь, на этом фронте, и на первых порах Елизавета Васильевна еле сдержала себя, чтобы не расплакаться от нахлынувших на нее чувств.
Случилось так, что в первый же день, как только делегация прибыла на фронт и была принята заместителем командующего фронтом, один из работников штаба, подполковник по званию, как раз занимавшийся делегацией, сразу же после приема спросил у Елизаветы Васильевны, в каких бы частях она хотела побывать — у артиллеристов, пехотинцев или у танкистов.
Дело в том, что всего в составе делегации было десять человек, и в штабе фронта справедливо решили, что будет лучше, если их разделить на три группы. Во-первых, это даст возможность увеличить число частей и подразделений, где бы делегаты могли побывать. Во-вторых, это было удобнее с точки зрения транспорта, ночлега и безопасности, потому что меньший кортеж из легковых автомашин на фронтовых дорогах меньше привлекал бы внимание вражеских самолетов.
Когда подполковник объяснил все это Елизавете Васильевне, она без колебаний ответила:
— Если можно, я бы поехала в какой-нибудь авиационный полк, лучше всего — в бомбардировочный.
Подполковник деликатно улыбнулся:
— Вы, как я вижу, поклонница авиации. Причем, видимо, не всякой, а только бомбардировочной.
— В известной степени, да, — тоже улыбнулась Елизавета Васильевна. — У меня сын летчик, летает на пикирующих бомбардировщиках.
— Вот как! — оживился тот. — Тогда понятно, понятно. На фронте, конечно?
— На фронте. С самого начала.
— А на каком, позвольте спросить?
Елизавета Васильевна беспомощно развела руками, и подполковник, словно допустил бестактность, виновато поджал губы, потом так же виновато улыбнулся и спросил опять, уже явно чем-то, как показалось Елизавете Васильевне, осененный:
— Вы не допускаете, что ваш сын может воевать как раз на нашем фронте? — И тут же, не подождав ответа, добавил: — Конечно, допустить можно все. Но вот какая история: мне кажется, я где-то уже встречал фамилию — Башенин, и, по-моему, совсем недавно. Сын носит вашу фамилию?
От волнения у Елизаветы Васильевны уже перехватило дыхание, и в ответ она только судорожно качнула головой.
— Ну, конечно, — укрепился в своей мысли подполковник. — Башенин… Я еще обратил тогда внимание: фамилия, кажется, как фамилия, вроде ничего особенного, а вот чем-то привлекла, запомнилась. Наверное, что редкая. Только вот где же я ее встречал?
Если бы подполковник в этот момент бросил взгляд на лежавшую у него на краю стола газету, он бы тогда, наверное, без труда вспомнил, что встречал он ее не далее как в тот же день утром, и не где-нибудь, а именно в этой газете. Под заголовком «Один против шестерых» газета сообщала, что экипаж лейтенанта Башенина из энского бомбардировочного полка недавно в тяжелых метеоусловиях был окружен шестью «мессершмиттами», но сумел, сбив одного из них, вырваться из огненного кольца и привез ценные разведывательные данные к себе на аэродром.
Однако подполковник на газету не посмотрел, он продолжал смотреть на Елизавету Васильевну и, обеспокоенный, что никак не может вспомнить, где встречал фамилию Башенина, страдальчески морщил лоб, потом, как бы в порядке компенсации за свою беспамятность, выразительно посмотрел на телефон, стоявший рядом на тумбочке, и проговорил в некотором смущении:
— Знаете что, давайте-ка все-таки я попробую связаться с управлением кадров ВВС фронта и попытаюсь там что-нибудь узнать. На ловца, как говорится, и зверь бежит. Не возражаете?
Елизавета Васильевна была уже в таком состоянии, что не только возражать, но и говорить была не способна: что-то подсказывало ей — звонок будет ненапрасным.
И верно, когда подполковник, взяв трубку, объяснил кому-то на том конце провода (а этот кто-то, видимо, был его добрый знакомый, он называл его запросто по имени), что ему надо, особо подчеркнув, что мать этого летчика Башенина находится с делегацией здесь, в штабе фронта, лицо его почти тут же приняло радостное выражение, и он, придавив трубку к уху так, словно ее у него собирались отнять, воскликнул в возбуждении:
— Не может быть! Ты не ошибся, Захар? А ну, погляди еще раз. Гляди внимательнее. Тут, брат, такое дело… Чтобы без ошибок. Ба-ше-нин… Да, на «Петляковых». Смотри-ка ты. И наградной лист, говоришь, на столе? Здорово! На первую степень? Хор-роший орден. За новый аэродром? Подожди, мать честная, так это же я о нем как раз и читал сегодня в газете. Вот она у меня, тут где-то, на столе, сейчас, подожди. — И с этими словами подполковник поспешно потянулся рукой к этой самой газете, которую до этого упорно не замечал, и только как бы тут, когда вытащил эту газету из-под вороха бумаг, вскинул на Елизавету Васильевну торжествующий взгляд и продолжал тем же возбужденным голосом: — Вот ведь как, Елизавета Васильевна! А? Ну прямо как в сказке. Здесь, оказывается, ваш сын, а мы и не знали. На нашем фронте он, в энском бомбардировочном полку, что в Стрижах. Надо же! — Потом, видимо, посчитав, что для матери сейчас это тоже очень важно, добавил подчеркнуто торжественно — И к ордену к тому же представлен ваш сын, за храбрость, мужество и находчивость, к «Отечественной войне» первой степени. Хороший орден, смею вас заверить. И в газете вот про него написано. Так что поздравляю, Елизавета Васильевна, от души поздравляю. Повезло вам, ничего не скажешь, увидите вы своего сына, аэродром этот совсем недалеко, завтра и встретитесь…
Елизавете Васильевне поблагодарить бы этого услужливого подполковника, улыбнуться бы ему самым сердечным образом за такую весть, а у нее от этой вести и слов уже не стало, и губы плохо слушались, и надо было еще глаза промокнуть, потому что и глаза тоже стали вдруг некстати мокрыми и ничего почти не видели, а тут как на грех и платок где-то в сумке запропастился и вместо платка в руки лезла всякая ненужная мелочь вроде зеркальца, записной книжки, гребенки и шпилек. А когда наконец платок отыскался и глаза были приведены в относительный порядок и можно было что-то этому милому человеку сказать, поблагодарить от души, она вдруг почувствовала, что в комнате за то время, пока она рылась в сумочке, что-то произошло, что-то изменилось, и она, еще не зная, что это такое, но явственно, почти физически ощутив тревогу, искательно посмотрела подполковнику прямо в глаза.
