Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
ГЛАВА 14
Дети и внуки
«Меня допрашивали просто очень глупые люди, совсем неинформированные. Очень молодые, чуть старше двадцати. Например, они могли со знанием дела сказать: „Греки — все предатели!“ При том что пророссийские настроения у приазовских греков как раз сильны.
Допрашивали меня часа четыре в каком-то клубе развлекательном возле моря. Так и сказали: „Повезем тебя на „Дачу“! А потом уже вернули в Донецк, и там были уже люди постарше, поопытнее. В том числе русский какой-то товарищ: слышно было по его „нарванности“ (то есть нервозности. — Прим. авт.) и выговору. Но его я не видел: пакет с башки у меня сорок восемь часов не снимали“.
Все это мне рассказывал мариупольский театральный режиссер Анатолий Левченко. Типичный крепкий украинский корешок в земле Приазовья, одно время работавший главным режиссером Областного драматического театра, перед оккупацией он создал в Мариуполе собственный театр — первый частный в городе. Арестовали его уже в мае 2022 года, до того просто не могли найти: он еще до полномасштабного вторжения повесил в фейсбуке мем по мотивам вкладышей жвачки „Love is…“: „Любовь это — смотреть в одну сторону“ — в его случае на горящий московский Кремль.
За подобное „преступление“ по „уголовному кодексу ДНР“ полагалось лет пять строгого режима — за „разжигание межнациональной розни“. Но в сентябре 2022 года Москва пошла на эскалацию: там заявили, что провели на оккупированных территориях „референдумы“, по результатам которых внесли четыре украинские области, включая свободные районы, в свою Конституцию как часть России. Это в логике оккупантов означало в том числе, что узников, находящихся на оккупированных территориях, примерно с 5 октября 2022 года нужно судить заново — по российским законам. А согласно им, после первого привлечения за „разжигание“ полагалась только административная ответственность. В результате этой правовой коллизии после пяти месяцев режиссера выпустили из тюрьмы.
Левченко приоткрыл нам новую реальность. На захваченном юге Донецкой области россияне проводили тотальную „фильтрацию“. Задача эта была практически неподъемная: сотни тысяч людей нужно было задержать, допросить, проверить телефоны и выявить украинских чиновников, бывших военнослужащих ВСУ, активистов, волонтеров, украинских майстрынь рубашек-вышиванок — в общем, кого угодно политически связанного с Украиной. На такой проект нужны были силы, в первую очередь — тысячи вооруженных людей, которые бы стояли на блокпостах, работали на фильтрационных пунктах, охраняли 19 временных фильтрационных лагерей, проводили бесконечные допросы. Вот так и получилось, что первичной зачисткой Мариуполя занимались совсем молодые оперативники „МГБ ДНР“, которым в 2014 году, когда все началось, было лет двенадцать — пятнадцать. Именно они составили первые выпуски „Академии МВД ДНР“, военного пехотного училища и лицея при нем, правового факультета при „сепаратистском“ Донецком государственном университете. Как, впрочем, и всех других факультетов: исторического, романо-германской филологии и любого гуманитарного, который давал „корочку“ — требования к профессионализму при наборе в „органы“ предъявлялись минимальные.
Это были совсем бесхитростные молодые люди. Дети оккупации, они не знали другой реальности и правил, не видели внезапного падения огромного, сильного СССР и не вынесли из него никаких уроков, не очень усердно учили историю по усеченным российским программам и совершенно не были знакомы с историей царя Соломона и надписью на его кольце: „Все пройдет, и это тоже пройдет“. Знали они разве что „уголовный кодекс „ДНР“, да и то неглубоко; собственно, и применить эти знания они могли только на ограниченной территории в ограниченный отрезок времени: с таким бэкграундом, как „Академия МВД ДНР“, даже в России им светило разве что звание рядового полиции, но никак не позиция следователя. Зато эти дети 2014 года умели качественно бить и подвергать тысячи задержанных первичной сортировке — на опасных и не очень. Опасными, такими как режиссер Левченко, потом коротко занимались приезжие россияне. Полного, пожилого, умного театрального деятеля люди из ФСБ сочли недостаточно опасным и перевели из „Изольды“ (так на этапе российского вторжения арестованные стали звать концлагерь „Изоляция“ — там теперь сортировали узников на тех, кого стоит убить, и тех, кого можно осудить) в официальный СИЗО.
Следователем в этом СИЗО у Левченко была очаровательная молодая девушка с надутыми губами, которая тоже не сильно заморачивалась своей работой. Когда его выпустили в марте 2023 года под подписку о невыезде в Мариуполь, она попросила Левченко согласовывать с ней каждый свой приезд в Донецк — и спокойно дала узнику свой „гражданский“ номер в WhatsApp: с фотографией, настоящим именем и фамилией. Так ее данные и гламурное фото за рулем автомобиля попали ко мне — и в следственное дело СБУ в Киеве. А Левченко относительно свободно выехал за пределы влияния РФ: невозможно убить всех потенциальных партизан, лучше дать возможность нелояльным покинуть свои дома в оккупации.
Опытные сотрудники ФСБ и прочие взрослые палачи ведут допросы в закрывающих лица балаклавах, в „Изольде“ узники месяцами перемещались с черными пакетами на голове — там „специалисты“ хорошо знают понятие „военные преступления“ и международное гуманитарное право. Молодые спецы „ДНР“ другой реальности просто не представляют. Они живут здесь и сейчас, ездят на шопинг в Ростов-на-Дону и на отдых в Абхазию, пользуются отжатыми машинами, отобранными у кого-то деньгами и часами и даже не догадываются, что времена меняются и некоторые „крайние“, чаще всего — неосторожные палачи, могут попасть на скамью подсудимых. У них пока все очень просто.
Представление о людях, которые всю жизнь провели в искривленной реальности, приходило ко мне постепенно. Помню знакомого, который рассказал, нервно посмеиваясь, историю про дочку. Девочка попала в оккупацию вместе с папой, в первый класс пошла в 2015 году и по его окончании, в мае 2016-го, вдруг спросила у отца: „Папа, а правда, что Донецк когда-то не был столицей?!“
Мой старший сын Миша до войны учился в украинском лицее возле завода „Топаз“, где классной руководительницей параллельного класса была его родная бабушка Тома — очень удобно. Внуки выехали, но бабушка решила не бросать свой четвертый, выпускной в начальной школе класс, пусть и состоял он теперь всего из девяти оставшихся детей — большинство были из семей, которые не могли позволить себе выезд по финансовым причинам. Лицей превратили в обычную школу, но в начале 2015 года украинские классы еще не отменили, и восемь из девяти учеников Томы принесли от родителей заявления о том, что они хотят продолжать учебу на украинском. Тем не менее из школы сразу конфисковали все учебники по истории и географии Украины, а уже в августе-сентябре 2015 года в Донецк несколькими „белыми“ гуманитарными конвоями завезли комплект из 1500 тонн российских учебников для всех школ. Помню, что предмет „Родной край“ начинался с изучения тундры: все поначалу смеялись.
Учителей с проукраинской позицией выдавливали с работы. В нашей бывшей школе коллектив поделился на две части: одна собиралась вокруг телевизора в учительской, другая — в комнате техперсонала, в каждой большинство выбирало свой новостной канал. Летом 2016 года „министр образования ДНР“ Лариса Полякова заявила, что в „республике“ не осталось ни одного ребенка, желающего обучаться на украинском языке, — и вслед за украинскими школами закрыли все украинские классы. Потом Полякова уехала в Россию и стала работать в Воркутинском филиале Ухтинского государственного технического университета: пригодилась в тундре.
В 2019 году я разговаривал в Харькове со своей вполне адекватной подругой — она приехала через линию блокпостов на украинский обучающий семинар. Муж ее был частным предпринимателем — то есть существовал максимально вне влияния идеологических структур „ДНР“.
