Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн
– Чем я буду вас кормить? Нухи! Что ты молчишь, Нухи?..
В ту минуту я попросту не знал, как ответить на этот вопрос. Самому мне было не привыкать поститься целыми неделями, но смогу ли я объяснить жене и детям, что такое равнодушие к еде? К счастью, реб Эфраим оказался прав в своей оценке настроений здешней общины. Мы еще не успели перетащить узлы в хату, как плетень облепила толпа любопытных. А затем прибежал запыхавшийся Шимон, сын Бера, и уверенно взял в руки бразды правления новорожденным хасидским двором Медведовки. Вскоре колченогий стол в горнице ломился от пирогов, караваев, копченой рыбы, вареного картофеля и прочих принесенных соседями угощений, так что стало ясно, что нам вряд ли угрожает голодная смерть – по крайней мере, не в ближайшем будущем.
Раскрасневшаяся Зося, мгновенно войдя в непривычный для себя статус супруги цадика, принимала подарки и подношения, распоряжалась, что куда положить, и одновременно добавляла Шимону новые и новые пункты к перечню неотложных завтрашних и послезавтрашних дел. Шимон кивал, морщил круглое доброе лицо и добросовестно повторял за хозяйкой:
– Крышу перекрыть, печку поправить, окна вставить, стол починить, сарай вычистить, огород вскопать…
А я сидел в стороне от этой суматохи и со страхом ждал, когда настанет моя очередь исполнять ремесло цадика, то есть раздавать благословения богачам, выслушивать жалобы обделенных, разрешать споры забияк, утешать безутешных вдов и давать уроки талмудической премудрости широкому кругу узколобых учеников. Ждал и в который уже раз благодарил Создателя за подаренные мне счастливые гусятинские годы, которые я провел в наивной надежде, что никогда не стану похожим на лжеправедника из притчи, восседающего на чужом троне в окружении умников, хитрецов и бедняков. Что я никогда не буду дядей Барухом… что, по крайней мере, до этого не дойдет! И вот – пожалуйста…
И словно в подтверждение этих унылых мыслей, молодой хасид, пробегавший мимо меня по дороге из комнаты в сени, вдруг подхватил кисть моей безвольно повисшей руки, запечатлел на ней мокрый поцелуй и, как ни в чем не бывало, продолжил свою суетливую побежку. Мне стало дурно, я поднялся и, пошатываясь, вышел из дома – и со двора, и дальше – в конец улицы, и еще дальше – за околицу, по шляху, в сторону темнеющего вдали спасительного леса. Никто не пробовал задержать меня или встать на моем пути, еще бы, цадик на то и цадик, что никто не осмеливается ему перечить.
Мне хотелось встать на рыночной площади и закричать: «Слушайте! Я ничем не отличаюсь от вас, а вы – от меня! Я не царь и не наместник царя! Не смейте целовать мне руки!» Но я знал, что это не поможет – напротив, люди вокруг преисполнятся священного трепета перед таким невиданным уровнем святости. Мой прадед Бааль-Шем-Тов не раз пробовал вести себя скромнее любого простака, отрицать свою особость, пренебрегать атрибутами святости… И что в итоге? Ему кланялись еще ниже и подобострастней.
Я шел и шел в сторону леса и был очень близок к тому, чтобы уйти навсегда. Мне хотелось просто идти и идти, покуда хватит сил или пока не кончится дорога. И тут я вновь подумал о Беште. Его могила, на которую я приходил за советом в детстве, была в тот момент в двухстах верстах от меня, но я попробовал перенестись туда мысленно.
– Рабби Исраэль, что мне делать? – спросил я. – Я не хочу становиться дядей Барухом. Не хочу садиться на трон и изображать из себя царя. Не хочу…
– «Я, я, я!» – раздраженно перебил меня прадед. – Почему ты все время говоришь о себе и забываешь о других? «Я не хочу… я не могу… меня тошнит…» А другие? Те другие, которые, по твоим же словам, ничем не отличаются от тебя, чего хотят они? Утешения, благословения, урока, совета… Ты ведь сам сейчас пришел ко мне за советом! Как же тебе не стыдно обвинять в таком же желании других?
– Но почему я не могу быть скрытым цадиком, рабби Исраэль? Скрытым, каким был мой отец и многие-многие другие…
– Потому что быть скрытым слишком легко, – усмехнулся он, – а ты не из тех, кто любит легкую ношу. Возвращайся в Медведовку, Нахман. Возвращайся, и там, у околицы, ты увидишь пудовый мешок горя. Подними его, положи на плечи и иди дальше. У ворот твоего двора будет лежать другой такой же мешок – возьми и его. Третий ждет тебя в сенях дома, и он не станет последним. Время от времени тебе придется добавлять новую и новую ношу. Ты будешь носить эти мешки до самого конца, пока не рухнешь под их тяжестью. К этому ты предназначен, сынок, это и исполняй…
Я поднял голову и обнаружил, что сижу у края дороги. Вечерело. Слева, над уже близким лесом, висело оранжевое солнце, манило, звало за собой, обещая покой и свободу – как там, в Гусятине, в лодке на медленной реке. Справа ползли на косогор крытые соломой домишки Медведовки. Я встал и пошел направо. У околицы, как и предсказал Бешт, лежал пудовый мешок горя – первый из многих.
– Спасибо, прадед, – вздохнул я, нагружая ношу на плечи. – Значит, до самого конца, да? Ладно, попробуем.
И я начал пробовать. Одним из моих первых учеников стал некий Дов из местечка под названием Дашев. Он пришел в Медведовку, мучимый теми же сомнениями и страстями, которые разрывали и мое сердце. Вся разница между нами заключалась в том, что я лучше умел справляться с этой бедой – возможно, потому что просто имел больше времени для размышлений, а может, из-за веры в Предназначение, о котором мне твердили с младенческих лет. Так или иначе, я сразу угадал, какие слова попадут прямиком в цель, минуя заслоны недоверия и овраги безнадежности.
Дов ушел окрыленным и через месяц вернулся в компании полудюжины других искателей истины. Среди них выделялся высокий старик с гордой осанкой и сердитым взглядом близоруких глаз, выцветших от многого чтения. Оказалось, что это Юдл – дашевский раввин, которому не понравились славословия, расточаемые в мой адрес его лучшим учеником. Более того, как я понял, свой первый визит в Медведовку Дов совершил вопреки строгому запрету
