Кронштадт - Евгений Львович Войскунский
Это с прошлой осени такое соревнование пошло на заводе: за первый удар молотом, за первую заклепку, за первый оборот станка. Какая бригада первой — точно по гудку — начнет работу, та на сегодняшний день и получит красный флажок и название ударной. Комсомольцы в кузнечном такую форму придумали, а партком с завкомом подхватили и распространили на весь завод. Без этой утренней раскачки — пока инструмент приготовишь, пока то да се — выходила большая экономия рабочего времени.
А экономить надо было каждую минуту: «Красин» снаряжали для плавания через два океана к третьему — Ледовитому, где затерло тяжелыми льдами «Челюскина». Саша сама слышала по радио и в газетах читала постановление Совнаркома: «Для организации помощи участникам экспедиции тов. Шмидта О. Ю. и команде погибшего судна „Челюскин“ образовать правительственную комиссию…»
«Красин» был сейчас главным, ударным на Морзаводе объектом. Бригады судокорпусников вкалывали в доке не по восемь, а по десять — двенадцать часов, торопясь сдать клепку чеканщикам, а уже наступали им на пятки слесаря из механического цеха и деревообделочники.
Где-то в дальней, арктическими туманами затянутой дали шли к Уэллену и Ванкарему самолеты. А тут, в Кронштадте, железными кузнечиками пели у бортов «Красина» пневматические молотки.
— Что, на благоверного пришла полюбоваться? — услышала Саша знакомый, чуть гнусавый голос и мигом обернулась.
Паволайнен в рыжем треухе, надвинутом на белые брови, стоял перед нею и улыбался. Время не брало старого товарища — все такой же он был поджарый, жилистый, белобрысый, только врезались в худые щеки морщины.
— Привет, Пава, — сказала Саша. — Не люблю я это слово — благоверный.
— А какое тебе нравится? Супруг?
— Еще хуже!
— Отойдем. — Паволайнен обхватил Сашу за плечи и отвел в сторону, над ними проплыла стрела крана с листом обшивки на крюке.
— Руки, руки, — высвободилась Саша. — Руки при себе надо держать, товарищ мастер. Ты мне скажи, кто за вчерашний день на «Красине» отличился, мне для «Правды завода» надо заметку написать.
Она вытащила из кармана полушубка блокнотик и карандаш с металлическим колпачком.
— Да так и пиши: Чернышев Василий со своей бригадой… как там пишут… ага: высоко держит факел соцсоревнования. При задании сто десять заклепок за смену ставит в два раза больше. Чего тебе еще?
— Вчера двести тридцать было за смену.
— Ну, раз сама все знаешь, значит, и спрашивать нечего. Майна! — махнул Паволайнен крановщику, большим пальцем указывая вниз. — Яковенко! — окликнул он бригадира такелажников. — Как работать будем — тебе спать, а мне за тебя распоряжаться?
— Ладно, Пава, побежала я, — сказала Саша.
— Беги. Как там в твоих бумагах — утерли мы нос деревообделочникам?
— Это еще по показателям посмотрим — кто кому! — уже на бегу ответила Саша. — Привет супруге!
Легкость она чувствовала в себе в то утро необыкновенную. Славно поскрипывал снег под резиновыми ботиками. И почему-то хотелось смеяться. Супруга! Представила она себе маленькую, всегда беременную жену Паволайнена — и чуть не прыснула: супруга! Ну, положим, уже несколько лет не рожает жена Павы, хватит, троих народила, сколько можно.
У нее, Саши, вторые роды были неладные, мальчонка прожил всего полтора месяца. И сама болела долго, да и теперь, спустя годы, приходится наведываться к врачихе по женской части. Да-а, были мальчики-девочки, а теперь — сами мамы-папы, кругом шашнадцать…
От смешной присказки, вдруг всплывшей в памяти, погрустнела Саша. Где ты сейчас, Костя Братухин? Давно уже оборвалась переписка, давно стал Костя командиром и служит на Черноморском флоте, на крейсере, и по слухам — женат. А вот всякий раз, как услышит Саша его имя или вспомнит невзначай, что-то болью отдается в дальнем уголке души…
До обеда бегала Саша по цехам, уточняла показатели, проверяла, чтоб всюду были записаны на Красных досках ударные бригады. К Марийке Рожновой в отдел труда и зарплаты успела забежать, выслушать Марийкины жалобы на мужа, водолаза-эпроновца, — вбил он, дескать, в упрямую голову, что у него ревматизм начинается, и тянул Марийку из Кронштадта на юг, в Новороссийск, — ну, тут нашла коса на камень. И слышать не хотела Марийка о переезде из Кронштадта, и было похоже, что они разойдутся. Саша развода не одобряла, но и подругу могла понять. Что ж делать, если разлад в семье… каждый в свою сторону тянет… Хорошо еще, что у Марийки детей нет.
— Пусть едет, куда хочет, — сказала Марийка решительным своим тоном и мотнула коротко стриженной головой. — А мне и здесь хорошо. Другого мужика, что ли, я себе не найду?
— Болтаешь, — поморщилась Саша.
— Ах ты правильная наша, — засмеялась Марийка. — Показательная…
С обеденным гудком поспешила Саша домой, на Аммермана, — Надю кормить, в школу отправлять. В третьем уже классе учится Надюша, и все во вторую смену, неудобно очень, да что ж поделаешь, если не хватает школьных помещений.
Прибежала, разожгла примус, поставила подогреть гороховый суп и голубцы, слепленные с вечера. Могла бы Надя и сама в свои десять с лишним лет разогреть еду, но уж очень Василий ее балует, не подпускает к плите, к огню. «У меня, говорит, детство было к коровьему хвосту привязано, и я хочу, говорит, чтоб моя дочь сроду нужды не знала».
— Мам, — вбежала Надя на кухню и учебник сует, — проверь, как я выучила. — Серьезно так смотрит серыми своими глазищами, русую косу на палец накручивает и читает наизусть: — «Опять я в деревне. Хожу на охоту, пишу мои вирши — живется легко…» Мам, а ты в книжку не смотришь!
— Я и так помню.
— Мам, а вирши, знаешь, что такое? Стихи!
— Читай дальше, знаю. И стой спокойно, я тебе чулки поправлю.
— «Вчера, утомленный ходьбой по болоту, забрел я в сарай и заснул глубоко…»
Ровно, без запинки читает Надя. Память хорошая. Глаза кверху, и головой слегка кивает, подчеркивая ударения. Умница, отметки в классе самые лучшие, учительница хвалит не нахвалится.
— «В них столько святой доброты!» — дочитала Надя. — Нам до сих пор задали. Мам, а что это — святая доброта?
— Доброта — это когда человек добрый, других жалеет. А святая — ну, так раньше говорили, если… — замялась Саша.
— Если что?
— Ну, если что-то очень большое.
— Почему же он тогда написал «святая доброта», а не «большая»?
— Ох, Надюша, садись кушать, в школу опоздаешь. Хлеб в шкафчике возьми… Как написал, так и написал, ему виднее было.
Сели друг против дружки, начали есть. По Надиным глазам видела Саша, что она раздумывает над услышанным. Вскинула голову Надя и говорит:
— А я знаю. Святые в церкви бывают,
