Владимир Возовиков - Особое задание
— Хоть все бери. С вами, глядишь, и без спичек огня хватит на всех.
— Э, землячок, да ты и правда зажурился. Не нравится мне такое соседство — как бы мой керосин не прокис. А он и без того добре полыхает.
— Это точно, — усмехнулся Васильев. — Вы слыхали про Кур Шагала? Говорят, мастер дорожных погромов и опять где-то тут объявился.
— Слыхали, как не слыхать! — Лицо сержанта стало серьезным. — Нас тоже инструктируют, земляк. Сам-то откуда?
— Из Красноярского края.
— Да мы и вправду земляки: ты — из Красноярского, я — из Краснодарского. Давай-ка спросим об этом бандюге, может, они чего лишнего знают? — Он помахал рукой афганским водителям, которые в ожидании выступления тоже вышли из машин и что-то оживленно обсуждали на обочине. — Эй, ступай к нам, покурим!
Подошел усатый худощавый афганец средних лет, спросил:
— Как дела?
— Дела отличные. Закуривай, брат… Далеко собрался?
— Газни. — Афганец взял сигарету, прикурил от спички сержанта.
— Не близко. Не боишься, что душманы подстрелят в дороге? Или машину с грузом отнимут?
— душман — плохо. Боимся. Танк — хорошо! — Он улыбнулся, указал взглядом на замыкающие бронетранспортеры. — Жить нада. Работать. Чай возим, сахар, мука, мануфактура. Обратно — хлопок, каракульча, кишмиш. Жить нада.
— Да, брат, жить — это работать, а не воевать.
От головы колонны передали сигнал: всем занять места в машинах, приготовиться к движению. Афганец, уходя, обернулся, поднял руку.
— Хорошо будет!
В кабину рядом с Васильевым сел командир автовзвода лейтенант Лушин. Он тоже в бронежилете и стальной каске, автомат с примкнутым магазином положил на колени.
— Кажется, трогаем — саперы дали добро. — Кивнул на зенитку. — Крыша у нас с тобой серьезная, а вот спина в керосине. Ну, да нам не привыкать…
Васильев молча включил зажигание. Лейтенант Лушин, конечно, не случайно сел к нему — машина замыкающая в их роте. Колонна тронулась, постепенно набирая скорость и растягиваясь в движении. На щебнистой дороге пыли немного, ветерок пока относил ее в сторону, видимость хорошая. Так бы до конца!.. Скоро втянулись в сопки предгорья. Долины по-прежнему в темной зелени апельсиновых и гранатовых рощ, мелькают бахчи и виноградники, почти непрерывно по обеим сторонам тянутся высокие дувалы. Мелкие кишлаки вблизи дорог кажутся вымершими. Зато первое большое селение на пути бойкостью напомнило город: спешат дехкане, погоняя нагруженных осликов, — на государственных пунктах идет закупка зерна, сушеных фруктов и винограда, шерсти и шкур; уступая дорогу колонне, жмутся к обочине грузовики и легковые автомобили; люди толпятся возле дуканов, здесь же снуют торговцы-мальчишки с пакетами и свертками, предлагая розничный товар — от апельсинов, маслин, гранатов и цветных камешков до отрезов ситца и шелка, готового платья и ручных часов. Лишь седобородые аксакалы недвижно восседают на широких лавочках у дорог, с полной невозмутимостью созерцая волнующуюся реку жизни. Когда проезжали мимо одной такой «скульптурной» группы, лейтенант вдруг спросил:
— Ты задавался вопросом, Виктор Сергеич, о чём целыми днями размышляют эти белые бороды?
Васильев улыбнулся:
— Бойцы вспоминают минувшие дни…
Лейтенант покачал головой.
— Раньше я тоже так думал. Теперь сомневаюсь. Может, они и вспоминают, но всё же больше следят. Жизнь изучают, молодых судят, нас — тоже. И делают выводы. Не только для самих себя… Знаешь, было время — наш лагерь обстреливали из окрестных кишлаков. Не часто, не сильно, а всё же досаждали. То среди ночи пулеметной очередью чесанут, а то и мину запустят. Их власти расследовали каждый случай, но всё оставалось по-прежнему. Жители твердили одно: приходят ночью неизвестные люди, стреляют и сразу скрываются в горах. Начальнику местного царандоя это надоело, он и посоветовал: если снова откроют огонь — отвечайте из всех стволов. Легко сказать: отвечайте! По ночному-то кишлаку! Пуля — дура, снаряд — ещё дурнее: как раз попадешь не в душмана, а в женщину или ребенка. Не того ли контра добивается? Вот тут нашего командира осенило. Пригласили мы их аксакалов в гости. Жизнь нашу показали, угостили обедом, за чаем рассказали, как работаем, какие грузы возим для их республики, фильм прокрутили. Так вот, с того дня — ни единого выстрела по расположению. Афганцы говорят: теперь душман не смеет появиться в окрестных кишлаках. Так что эти седые «бойцы» — сила реальная…
Дорога вывела в просторную долину, справа, навстречу колонне, в сером песчано-галечном русле стремительно бежала река, то сверкая под солнцем гладкой зеленоватой бирюзой, то бугрясь и кипя белыми бурунами на порогах. Там и тут в маленьких пятнах зелени лепились к склонам гор человеческие жилища. По дорогам и тропам спокойно двигались люди, вьючные ослики и арбы. Край мог показаться уютным и мирным, если бы не остовы обгорелых и разбитых машин у обочин да не красные, зеленые и синие лоскуты на палках и железных штырях — памятные знаки о тех, кто погиб на этой дороге от душманских мин и пуль. И каждое мгновение Васильев чувствовал бедром жесткую коробку лежащего на сиденье автомата.
Речка отступила вправо, за небольшой хребет, дорога побежала горной падью, постепенно поднимаясь вверх, как бы оплетая гигантское тело хребта. Крутизна его росла на глазах, слева над дорогой отвесно вверх уходила разрубленная взрывчаткой стена из слоистого камня. Лейтенант умолк, подобрался, сосредоточенно всматриваясь в суровый ландшафт, рука цепко охватила цевье автомата. Место для душманской засады вполне подходящее. Вот и зенитчики расстопорили свою пушку, её спаренный ствол, как завороженный, тянется к извилистому гребню горы. Дорога закручивает спираль, всё глубже справа горная падь, и на поворотах, прямо за крутым откосом, дышит в лицо серо-голубая бездна, а трудяга «Урал» всё так же легко тянет вверх, к посеребренным вершинам, к белоснежным облакам, дремлющим на покатых плечах каменных великанов, словно не терпится ему вдохнуть своими железными легкими чистейшего ледяного воздуха. Не отрывая взгляда от дороги, Васильев под ровное гудение мотора беззвучно напевал слова ещё в детстве услышанной песни:
Помирать нам рановато –Есть у нас еще дома дела…
Из любимых у него пока — мать да сестренка, но и этого вполне достаточно, чтобы следовать умной песне. На всю жизнь запомнил Васильев, как однажды в ночном учебном марше руль с силой рвануло из рук, — оказалось, машина на большой скорости врезалась одним скатом в кучу гравия. Он наверняка ударился бы тогда о придорожный бетонный столб, если бы не удержал баранку.
Колонна покатилась вниз, в зеленую долину, снова за стеклами кабины мелькали отвесно срезанные пласты песчаника и базальта, завораживающе заглядывала в глаза на поворотах та же дымчатая глубина, а снежные пики почему-то не отдалялись, они как будто становились ближе.
— Кажется, один рубеж проскочили без приключений, — заговорил лейтенант. — Ты, Виктор Сергеич, который раз едешь этой дорогой?
— Второй, товарищ лейтенант.
— А я — двенадцатый. Четыре раза нас обстреливали именно на этом перегоне. Не сильно, правда, но одну машину нам размолотили, пришлось её столкнуть во-он туда…
— Не представляю, товарищ лейтенант, чтобы мой «Урал» — вот так, в пропасть… Он же как живой. Вы послушайте, он поет после перевала — радуется легкой дороге, вольному ветру и прохладе. Он даже на шум реки отзывается.
Лейтенант засмеялся:
— Стихов не пишешь, Васильев?.. Зря. У тебя бы получилось.
— Я серьезно, товарищ лейтенант: машина — это ведь живое существо, потому что людьми сделана, людям служит. Она и здоровой бывает, и больной, и усталой, и бодрой. А в дороге, когда тяжело — даже стонет, жалуется. Станет легче — поёт. Слышите?
Лейтенант покачивал головой, искоса, с улыбкой посматривал на водителя, а тот разговорился:
— Иногда я думаю, товарищ лейтенант, почему автомобилю памятник не поставят? Про легковые машины не говорю — это нахлебники, паразиты цивилизации. Что это за машина — сытые животы возить. Они только горючее жрут да воздух отравляют, среду губят. Дороги опять же перегружают. Оставить бы, сколько надо, для разных служб, а остальные — под пресс и — в переплавку. Грузовик — совсем другое дело, он — трудяга, опора цивилизации, её мощь. Вот мой «Урал» ещё новенький, а уж скольких он накормил, одел, обогрел, сколько других добрых дел на его счету!
— Ты кем собираешься стать после армии, Васильев?
— Я уже стал — водителем.
— Хорошо, когда человек сразу свое дело находит. А памятник, между прочим, есть. Правда, не автомобилю, а шоферу. Фронтовому шоферу-солдату. Где-то под Москвой, на трассе, поднят на пьедестал армейский грузовик времен войны. Говорят, в том месте никогда не смолкают клаксоны — проезжие водители салютуют памяти шофера-солдата. Того самого, что под обстрелом и бомбежками доставлял на передний край боеприпасы, хлеб и горючее, перевозил пехоту и сопровождал танки в боевых рейдах.
