Владимир Лидин - Три повести
Алеша ему понравился. Нравились ему и его сноровка, похожая на отцовскую, и мальчишеское оживление.
— А как все-таки воду искать? — спросил Алеша осторожно.
— Ну, это целая наука… в двух словах не расскажешь. Если бы тебе не в техникум поступать, я бы взял тебя, пожалуй, с собой… кое-чему подучился бы.
— А что же техникум? Это ведь такая же практика… Вы ведь для железной дороги воду будете искать? Значит, это мне в техникуме пригодится… там практику засчитывают.
Дементьев задумался.
— Ну, а как отец: пустит?
— Пустит…
— Что ж… можно будет подумать.
И Дементьев пообещал, что возьмет его с собой в разведывательную партию. Зиму для техникума он потеряет, но зато наберется неоценимых практических сведений.
— А теперь пообедаем, — заключил он. — За обедом и обсудим всё.
Они спустились вниз. На обеденном столе уже стояли два прибора. Хорошо было обжигаться супом, откусывать большие ломти свежего черного хлеба и наблюдать за Дементьевым — как щедро он вытряхивает из солонки соль в суп, как отрывает белыми большими зубами туго пропеченную корку хлеба и как улыбается и временами подмигивает. Радужная теплая полоска дрожала на скатерти, и все светилось, и позванивало, жарко горело под солнцем, и голубело за окном нежнейшей голубизной осени.
III
Дементьев проснулся, и боль, утихшая за время сна, стала снова мучить в перебитом плече. Было это утро или вечер? Сквозь отверстие в крыше унтэха виднелось мутное синеватое небо. Вероятно, опять пойдет снег. Охотников не было. Огонь в очаге догорал между искусно сложенных сучьев. Они горели не все вместе, а порознь, и каждый догоревший сучок зажигал следующий. Так поддерживался долгое время огонь в очаге. Закопченный чайник висел над огнем. Дементьев подтянул его к себе и отпил из носика несколько глотков теплой, пахнущей жестью воды. Боль от движения стала сильнее, он застонал. Плечо было перевязано бинтом из его индивидуального пакета. Бинт пропитался кровью и побурел. Неужели предстояло умереть здесь, в тайге, вдалеке от товарищей и от семьи? Жила еще в казачьем селе на Уссури его мать, работал счетоводом брат на Уссурийской дороге, и самого его не раз брал с собой на паровоз отец, готовил продолжать свое дело — машиниста. Нравились сыну и блестящие ручки приборов паровоза, и живая сила, которая заключена была в них, и преодоление пространств… Все это было оборвано войной, и вот он лежит один, в тайге, предоставленный своей судьбе. Ему стало жаль себя, и он, не стыдясь себя, заплакал.
Охотники, уходя, оставили ему пищу. Немного юколы и зачерствевший хлеб были аккуратно сложены у его изголовья. Сучки нарублены и подвинуты к больному, чтобы он сам мог подбрасывать их в огонь. Он дотянулся и бросил несколько сучков в очаг. Пламя побежало по ним, и огонь разгорелся. В доме стало тепло. Пар тонко повалил из носика подвешенного чайника. Это была жизнь, и он забыл на время о смерти. Из темного обвиснувшего неба повалил снег. Снежинки залетали в отверстие крыши. Где были товарищи сейчас и сколько на утренней перекличке недосчитают убитых и пропавших без вести? Он пропал без вести, и его, наверное, считают убитым. Но вот он лежит здесь, в охотничьем доме, огонь разгорается в очаге, чайник посвистывает над огнем, охотники, уходя, нарубили сучков и оставили ему пищу, — он жив, дышит, чувствует боль в разбитом плече и думает о жизни больше, чем о смерти. Там, в лесу, где пролежал целую ночь, прижавшись к упавшему дереву, он разрезал на себе гимнастерку и перебинтовал, как мог, плечо, чтобы не истечь кровью. Но кровь текла и текла сквозь бинт. Теперь охотники перевязали ему плечо, крепко стянули его берестой, и кровь перестала идти.
Так длился этот первый день пребывания в охотничьем доме. Отверстие в крыше стало густо синеть, наступили сумерки. К вечеру он услыхал лай собак. Охотники возвращались с охоты. Сучья в очаге догорели, и жидкий огонек змеился по их обгорелым остаткам.
Дверь отворилась, пахнуло свежестью и запахами мокрой шерсти и кожи. Охотник подбросил в огонь пучок сучьев, и пламя минуту спустя забушевало и осветило жилище. Охотники отерли у огня ружья, смазали салом замки, сняли промокшие от снега унты, и один из них подсел на нары к Дементьеву. Боль мешала Дементьеву разглядеть его лицо. Густые черные волосы были подрублены на лбу, и узкие блестящие глаза участливо смотрели на больного.
— Рука горячо нет? — спросил он и потряс рукой, дуя на нее, как от ожога, чтобы тот понял вопрос.
Второй охотник поднял повыше горящий сучок, и они осмотрели плечо. Кусок бересты крепко держался на нем, кровь перестала пропитывать бинт. Значит, если грязь не попала в рану, она начнет заживать. Потом они согрели чай, размочили в нем хлеб, нарезали острым ножом юколу и накормили больного. Боль стала глуше, и Дементьев вздохнул. Огонь, тепло, пища возвращали силы. Он закрыл глаза, хотелось спать. Охотники надрезали острыми ножами шкуры убитых белок и вывертывали их, как чулок. Скоро в доме запахло жареным мясом. Потом охотник на широком листе бересты протянул ему какую-то пленчатую жидкую массу.
— Надо здоровый быть, надо съесть. Надо много съесть. Мясо съесть, юкола съесть. — Редкие усики торчали на его верхней губе, белые зубы блестели. — Японские люди далеко прогнать надо, — сказал охотник. — Япон-начальник черт!
Он плюнул в сторону. Дементьев улыбнулся. Это было хорошее начало. Раз человек улыбнулся, значит, он будет сговорчивее, и можно его заставить съесть желудок белки. Желудок белки, наполненный орехами, лакомое блюдо. Дементьев ел желудок белки, полный мелко искрошенных горьких орехов, и охотник сидел рядом и не уходил, пока тот не съел всего, что было на листе. Так началась их дружба. Потом он узнал его имя: охотника звали Тынтэ Заксор. Другой охотник постарше — Актанка — был занят подготовкой к охоте. Надо было приготовить патроны, накормить собак, сложить на нарты припасы. Охотники поужинали вареными белками, повесили сушиться снятые шкурки и легли на нары головами к огню. Дымок их трубочек уходил кверху. Потом все трое уснули. С шорохом по временам рассыпались прогоревшие сучки. Ветерок посвистывал на ребре крыши. Вторая ночь проходила в лесном доме.
Утром охотники снова ушли на охоту. Дементьеву было лучше, плечо болело меньше. Опять были заботливо приготовлены для него пища и мелко нарубленные сучки. В этот день он поверил, что останется жить.
Охотники били в тайге белку. Белка шла кочевьем по кормовым лесам. Ее рыжая осенняя шерсть вылиняла, белка была теперь пушистой и голубой, в полном зимнем подборе. Дементьев привык уже к своему одиночеству, к часам ухода и возвращения охотников. Плечо заживало, и он сделал первые шаги в маленьком доме. Ладный крепкий костыль с мягким плечиком из подложенной прошлогодней травы должен был служить опорой ослабевшему человеку. Дементьев мог теперь помогать готовить пищу, собирать сучья для топлива и набивать патроны. Он упросил раз Заксора взять его с собой на осмотр сэрми. Длинные ловкие лыжи охотников хорошо держали на снегу. Его плечу, онемевшему от тугой перевязки, было нужно движение. Снежная вязь деревьев сыпала на голову и на плечи иней. Хорошо было дышать возвращенной зимой. Зима была возвращена ему, как и его жизнь. Скоро он вернется назад, на Уссури. Кто из товарищей еще занесен в список погибших?
Белка стрекотала на высоком дереве. Она объедала кедровую шишку и сыпала вниз шелуху. Охотник остановился. Собаки, тащившие нарты, сели. Белка перелетела на соседнее дерево. Ее пушистый хвост был растянут. Выстрел далеко побежал по распадку. Пушистый зверь, сбивая при падении иней, свалился на снег. Пулька попала ему в черный глазок. Другой глазок уже смертно затягивался пепельной пленкой. Охотник отряхнул с белки снег, провел рукой против шерсти, чтобы поглядеть подшерсток, и привязал ее к поясу. Собака опять нюхала след, и они тронулись дальше. Все было просто, как вся жизнь охотника.
Дементьев снова думал о своем возвращении. Борьба еще не была закончена. Приморье — в японских руках. Красная Армия двигалась от Читы, судьба Дальнего Востока должна была решиться в эту зиму.
Через неделю он вернется на Уссури. Может быть, уже дал знать в родное село Игнат Прямиков, чтобы не ждали возвращения Дементьева… Мертвая белка болтается у пояса охотника. Дементьев следует позади него, и ему даже не жалко этого только что стрекотавшего веселого зверька. Сэрми Заксора насторожены на соболиной дорожке. Охотник высмотрел протоптанные соболями тропинки. Надо на дереве над такой соболиной тропинкой прикрепить лук — сэрми. Тугая тетива натягивается на курок, и железное острие стрелы обращено к земле. Соболь любит бегать по лежащим в тайге деревьям. Вот сваленное дерево, которое он не пропустит на своем пути, вот снова тропинка. Тоненькая веревочка, спущенная от курка самострела, перегораживает ему путь. Она привязана к торчащему из-под снега стеблю или вбитому колышку. Соболь с разбегу налетит на веревочку, и сорвавшаяся с курка тетива с силой метнет стрелу в его голову. Множество соболиных следов обозначилось на свежем снегу, и повсюду насторожены сэрми охотника. Были еще у него расставлены и другие ловушки.
