Марк Хелприн - Солдат великой войны
Молодой Биндо Альтовити, глядя сквозь время, идеально сочетался с горами, небом и высокой рыжей женщиной, которая слегка наклонилась, разглядывая картину давно закончившейся битвы. Алессандро представлял себе, как Биндо Альтовити говорит, наполовину с грустью, наполовину с радостью: «Я увлекался многим, многое захватывало меня, многое я любил. Когда цвет заполнял мой взор, я не знал покоя и двигался, понимая, что цвет – не просто цвет, а то, что я стремлюсь увидеть. Теперь же я неподвижен и передаю тебе свою любовь к жизни и саму жизнь, чтобы ты нашел для себя увлечение, как когда-то нашел его я, и хотя ты должен бороться, превозмогая себя и вырываясь за пределы своих чувств, помни, что заканчивается все полным покоем, и ты станешь таким же неподвижным и умиротворенным, как я, для кого века – короче, чем секунды».
Потрясающий образ Биндо Альтовити сохранился в веках, и сейчас не составляло труда разглядеть его в юношах, которые работали в кафе на виа дель Корсо или возили туристов по боковым улочкам Рима, где кареты едва протискиваются между домами. Если Биндо Альтовити смог пережить века, не только продолжая жить на своем портрете, который хранился в немецком музее, но и работая в пекарнях Рима, то и у Алессандро был шанс шире взглянуть на историю, представить общую картину с удивительными повторами и необъяснимыми сходствами, которые соединяли многие поколения отцов и детей.
Во взгляде Биндо Альтовити Алессандро видел мудрость и удивление, он знал, почему люди, запечатленные на картинах и фотографиях, смотрят из прошлого так, словно обладают даром ясновидения. Даже у жестоких и вспыльчивых, застывших во времени, на лицах вдруг появлялось невероятное сострадание, словно фотографии и картины передавали квинтэссенцию их раскаяния. В каком-то смысле они по-прежнему жили. Биндо Альтовити, сам того не зная, перевоплотился в молодежь на улицах Рима, которая тоже об этом не знала. Знали бы – приехали, чтобы увидеть его портрет, но это не имело значения, что бы они ни сделали, это не имело ровным счетом никакого значения, поскольку время трещало по швам и рвалось над их короткими жизнями оглушительной бомбой. Да, только теперь Алессандро видел идеальное равновесие страсти и цвета и по храбрости и высокомерию, отражавшихся на лице Биндо Альтовити, понял, что тот собирается жить вечно.
* * *Окна Старой Пинакотеки задребезжали от далекого грохота. Вибрации отдались в груди Алессандро, его легким.
– Что это? – спросил он старого музейного сторожа.
– Не волнуйтесь, – ответил сторож по-итальянски, хотя вопрос прозвучал на немецком. – Это неукоснительно происходит каждое утро в одиннадцать с самого начала войны. Проверяют новые артиллерийские орудия.
– И где это происходит? – Из-за эха, отражающегося от стен, Алессандро не мог определить направление, откуда шел грохот.
– Не знаю.
Алессандро и Дженет вышли из музея и тогда смогли определить, что пушки стреляют на востоке. Остановили карету и попросили извозчика отвезти их туда.
Примерно час ехали по тихим узким улочкам, пересекли железнодорожные пути, потом продолжили путь среди лесов и полей, пока не выехали к огромному плацу.
Кольца колючей проволоки перегородили проселочную дорогу, отделяя территорию военного лагеря. Орудия, штабеля зарядных ящиков и грузовики расположились на когда-то зеленых полях, а на низком холме выстроился длинный ряд орудий числом не меньше сотни. Стреляли они по очереди, передавая эстафету друг другу вдоль по ряду.
– Ка-бум! – говорило первое, после того как, содрогнувшись, подавало назад, выплевывало облако огня и дыма, а двумя секундами позже ему вторило следующее: «Ка-бум!»
Но извозчика и двух пассажиров завораживала не удивительная точность паузы между выстрелами, а сам звук. Алессандро подумал, что никогда не привыкнет к нему, сколько бы раз ни услышал. Он ошибался.
Подписью каждого выстрела служил мощный грохот, который одиноко звучал десятую долю секунды, после чего к нему присоединялся металлический стук, словно за сценой били по стальному листу, имитируя гром. «Ка-бум! Ка-бм! Ка-бум! Металлический звук не совпадал с начальным грохотом, начинался на долю секунды позже и на долю секунды позже заканчивался, а потом на Алессандро обрушивались беззвучные волны. Следовавшие за каждым выстрелом беззвучные волны сотрясали все его тело, главным образом грудь и горло, но также конечности, лоб и через челюсти и щеки внутреннюю полость рта. Природный гром не отличался такой силой и резкостью, и хотя Алессандро вырос в Риме, где грозы бывают чаще, чем в любой столице мира, он никогда не слышал, чтобы раскаты гремели столь одинаково и долго, потому что даже грому требуется отдых.
Лошадь нервничала. Чуть впереди, на поле, змея из ста сегментов гремела и гремела, и от каждого разрыва карета слегка дергалась и скрипела.
– Меня от этого уже трясет, – объявила Дженет, дрожа не только от переживаний, но и колебаний воздуха, который заставлял вибрировать ее губы, грудь, мышцы ног и рук.
Звуки разрывов скатывались вниз по склону и разносились по полям. Маленькие фигурки в сером без промедления бросались к орудиям и перезаряжали их. Влюбленность Алессандро в Дженет перебивала мощь орудий, способных заглушить гром. «Ка-бум! Ка-бум! Ка-бум!» Именно этот звук на Западном фронте начал заглушать музыку мира. И Алессандро не сомневался, понимая почему, что для некоторых музыки мира уже не существовало. Но только не для него. Холодок пробежал по спине, и он задрожал, не от потрясения, а от того, что по-прежнему слышал сонаты, симфонии и песни. С ними грохот орудий справиться не мог.
Глава 4
Девятнадцатая бригада речной гвардии
Сентябрь 1916 года… Десяток солдат прятался в тоннеле, кто стоял, кто присел на корточки, чуть наклонившись вперед, опираясь на винтовки. Они вошли в тоннель, чтобы скрыться от палящего солнца и насладиться прохладным ветерком, который дул из глубины тоннеля. Из-за кустов, маскировавших вход в тоннель, появился пехотный лейтенант. Он двигался быстрым шагом, левая рука на ремне, в правой он держал короткую трость. За ним следовал низенький и толстый курсант военно-морского училища, сгибающийся под тяжестью вещмешка. Винтовка била его по боку.
Солдаты в тоннеле начали было вставать, но тут же уселись обратно, едва лейтенант взмахом руки дал понять, что они могут не обращать на него внимания. Тем не менее те, кто курил, вынули сигареты изо рта и почтительно держали их перед собой, дожидаясь, пока лейтенант пройдет мимо.
– Это военно-морская база? – спросил кадет, когда они вошли в тоннель, расположенный в сотне километров от моря. – Здесь какая-то ошибка.
– Положи вещмешок и отдохни. – Лейтенант остановился рядом с деревянной тележкой, стоявшей на рельсах, уходящих в глубь тоннеля.
Рыжеволосый кадет со щербинкой вместо переднего зуба радостно положил вещи на тележку и вместе с лейтенантом принялся ее толкать.
– Я был на море, – заявил он с ноткой протеста в голосе.
– Если появится грузовой поезд, идущий в любом направлени, тележку придется убрать, – предупредил лейтенант. – Возьмем ее с двух сторон и перенесем. Поезда идут быстро, но и слышно их издалека.
Они прошли еще минут десять под тусклыми электрическими лампами и деревянными балками, и только тогда лейтенант ответил на вопрос курсанта. Не прямо, словно точность не имела для него значения или он полагал, что это неважно.
– Не волнуйся. Теперь здесь не так плохо. В море ты был бы не в большей безопасности.
– Безопасности? Я был на «Эвридике».
– На том самом крейсере?[38]
– Да, синьор, на том самом. Поднялся на борт вечером, в четыре утра мы вышли из Бридзини, в два пополудни налетели на мину, а в два десять начали тонуть. Почти все могли бы спастись, но нас преследовала субмарина. Она поднялась на поверхность и воспользовалась тем, что крейсер уже здорово накренился. Мы не могли опустить орудия с правого борта, чтобы выстрелить по ней. Снаряды пролетали над рубкой, крен увеличивался, а стволы задирались все выше. Я видел их капитана. Он произвел три выстрела в упор по нашему борту. От первых двух корабль лишь качнуло. Третий угодил в склад боеприпасов, и крейсер разорвало на дюжину частей. Я находился на посту наблюдения и связи, и меня через дверь выбросило в море. Я был в воздухе, когда увидел, что на меня летит стена. Догнала меня, и я опять проскочил в дверь. Сначала упала в море она, потом я – прямо на карты. Они смялись, и я очутился в воде. Обо что-то ударился головой, наглотался воды, но вынырнул на поверхность и плыл, пока не схватился за полуутопший стул.
– Стул?
– Мне кажется, это был капитанский стул, но наверняка не скажу. Точно не сигнальщика, тот был слишком тяжелый. Я сел на него и час истекал кровью, пока меня не подобрал один из наших миноносцев. Я держал голову над водой, пока стул не перевернулся, а потом снова залез на него и попытался удержаться. Рана у меня на лице, как видите, и в этом мне повезло. Если б зацепило ниже, она бы оказалась в воде, и кровь вытекала бы из меня, пока я не умер бы, как было со многими другими. Когда субмарина шла по обломкам, я думал, что экипаж мучает совесть, ведь раненые, потеряв последние силы, шли ко дну… но они смеялись. Мерзавцы.
