Олег Селянкин - О друзьях-товарищах
Полюбил я и Кирюшу — матроса саженного роста и невероятной силищи. Этот в атаку ходил только с ручным пулеметом. Прижмет его приклад к своему бедру, шагает во весь рост и строчит по фашистам.
Оба они — и Миша Аверьянц и Кирюша (фамилии не помню) — пали в бою за крепость Дембе.
Я думал, что до Берлина дойду с этим батальоном, но командование флотилией вдруг снова направило меня в дивизион Михайлова и на прежнюю несуществующую должность — начальником штаба.
Бронекатера теперь стояли на закрытой огневой позиции и вели огонь по редким целям. Михайлов, офицеры и матросы дивизиона встретили меня нормально, то есть так, словно я только на день и по личным второстепенным делам покидал их. Все было бы прекрасно, если бы…
Согласитесь, это вовсе не одно и то же — стрелять по врагу с закрытой огневой позиции или водить в бой батальон, где были собраны такие сорви-головы, которые даже в тыловой (сравнительно спокойной) обстановке скучать не давали.
Однако, хотя сейчас и жалуюсь на некоторую вроде бы скуку, в то время я был погружен в повседневные заботы так, что не заметил, как подкралась зима и по Нареву поплыло «сало». А вскоре после этого пришел приказ о том, что нам надлежит отойти на зимовку.
Откровенно говоря, мы не возражали, ибо жить на бронекатерах стало вовсе невозможно. Из-за холода невозможно. Правда, в кубрики мы поставили «буржуйки», но они приносили мало радости. Бывало, пока горят в них дрова или уголь, в кубрике, как в банной парилке, хоть голышом ходи. А прогорало все — мохнатым куржаком покрывались борта; случалось, к борту намертво примерзали шинель или полушубок спящего.
Сейчас я прекрасно понимаю, что в тех невероятно трудных для жизни условиях все мы должны были обязательно переболеть ангинами, гриппами и прочими подобными «бяками». Но санчасть дивизиона пустовала: таково было нервное напряжение, что простуда оказалась бессильной.
Ушли бронекатера на зимовку; только стали мы обживать землянки — опять вызвали в штаб флотилии, где и вручили приказ о назначении меня начальником штаба Отряда кораблей, стоявших в Пинске. В душе чертыхнулся (опять на перекладных ехать!), но в тот же день проголосовал на перекрестке дорог и, пряча нос и щеки в поднятом воротнике шинели, затрясся в дребезжащем кузове полуторки. Ехал и думал, какой там, в Пинске, еще Отряд новых кораблей появился, если осенью все под метелку подчистили?
Считал свое назначение фикцией, всю дорогу уговаривал себя, что надо и побездельничать, раз такова воля начальства. И тем больше была радость, когда в порту Пинска увидел и бронекатера, и катера ПВО, и плавучие батареи. Да еще и полностью укомплектованные личным составом!
Сначала, правда, никак не мог понять, почему бронекатерами командуют капитан-лейтенанты и даже капитаны 3-го ранга (всю войну в этой должности с успехом пребывали мичманы и лейтенанты), но стоило спросить — узнал, что это вчерашние командиры рот и батальонов морской пехоты, батарей и даже артиллерийских дивизионов; миновала надобность, вот армия и вернула их флоту.
Прошло еще несколько дней, я полностью ознакомился с составом отряда и понял, что это по силам своим — бригада кораблей (скоро отряд так и стал именоваться), что Днепровская военная флотилия весной, как только вскроются реки, обязательно ударит на Берлин, до которого теперь действительно было рукой подать.
Много лет спустя
В 1946 году, демобилизовавшись, я приехал домой в Пермь. Месяца два только тем и занимался, что любовался городом и Камой, приглядывался к жизни «на гражданке», о которой имел очень приблизительное представление.
В те месяцы мне еще казалось, будто я чрезмерно устал от дисциплины — неизменной составляющей боевой мощи нашего славного Военно-Морского Флота. Тогда мне еще казалось, что ею я сыт по горло. И вдруг (даже не заметил, когда это началось) почувствовал, что мне, как птице небесного простора, для полного счастья не хватает именно ее, железной дисциплины, не хватает тех простых и ясных отношений, которые установились у меня с офицерами и матросами.
Скоро эта тоска заполнила меня настолько, что белый свет стал не мил.
И вот однажды (не знаю, как на такое осмелился!), когда мама легла спать, я сел за письменный стол и всю ночь писал свой первый рассказ — только то, свидетелем чего был сам. По названию судите: «Из дневника морского пехотинца».
Когда писал его, у меня не было мысли, что я когда-нибудь стану писателем. Тогда у меня впереди маячила одна цель: рассказать землякам о моих фронтовых друзьях, об их боевых делах.
Кроме того, работая над рукописью, я вроде бы снова продолжал свою службу на флоте, вроде бы по-прежнему находился в строю.
С тех пор и пишу. Преимущественно о войне, о замечательных людях, с которыми мне довелось встретиться на ее дорогах, с кем познакомился несколько позднее. Например, о Валентине Георгиевиче Старикове я впервые услышал в 1937 году, когда стал курсантом того самого военно-морского училища, которое он уже окончил. Услышал как о человеке необычайного упорства, неистощимой жадности к знаниям и абсолютно честном, готовом всегда прийти на помощь товарищу.
Конечно же, мне было лестно, что в училище помнят моего земляка, ставят в пример нам, молодым. И еще я заметил, что кое-кто из моих сокурсников по-хорошему завидует мне: не бывало у них здесь, в стенах училища, такого земляка.
А потом, когда началась Великая Отечественная война, опять случилось так, что Валентин Георгиевич несколько раз попадал в мое поле зрения: то в газете напечатают о каком-нибудь боевом походе его подводной лодки, то в сводке Совинформбюро упомянут, то на фронтовых дорогах встречу кого из североморцев, который, конечно же, многое мне о нем порасскажет.
Вот и случилось так, что, хотя мы и не были лично знакомы, боевые дела Валентина Георгиевича стали для меня образцом служения Родине, образцом выполнения воинского долга, и в моем воображении вырисовывался образ человека отчаянной смелости, невероятной решительности и вообще недюжинного командирского таланта.
И воображение меня не подвело. Чтобы убедить вас в этом, расскажу лишь об одном из боевых походов его подводной лодки.
…Зеленоватые волны, гривастые от пены, с глухим ревом катятся навстречу подводной лодке «Малютка». Океан играючи, словно забавляясь, то вскидывает ее на вершины своих водяных гор, то швыряет в бездну между ними. Кажется, что вот-вот волны сломят сопротивление экипажа подводной лодки и утащат «Малютку» к скалистым берегам, куда неистово несутся сами. Но лодка идет своим курсом.
Конечно, если следовать инструкции по плаванию подводных лодок, во время такого шторма «Малютке» надлежит отлеживаться на грунте или идти в подводном положении, чтобы избежать мучительной качки. Однако командир лодки капитан-лейтенант Стариков имел боевой приказ, он знал, что в ближайшие часы фашистские транспорты попытаются пройти в порт Петсамо; он должен был заранее занять позицию на пути следования тех кораблей и атаковать их. Не просто атаковать, а уничтожить, как говорилось в приказе.
Если ляжет подводная лодка на грунт или пойдет под водой — она не успеет перехватить караван. Вот и торопился Валентин Георгиевич Стариков в Петсамо, вот и нарушал инструкцию.
Наконец, оборов шторм, заняли позицию у самого входа в узкий фиорд, который вел к Петсамо. Да, тут ждать караван значительно опаснее, чем в открытом море: здесь рыскают вражеские катера — охотники за подводными лодками; кроме того, на серых гранитных скалах сидят фашистские наблюдатели. Но зато, как бы ни хитрило гитлеровское командование, его корабли не минуют этого места, в порт пройти они смогут только мимо, подводной лодки. И тогда «Малютка» атакует их.
Опасно, говорите? Каждый рейс подводной лодки — опасность. Стоит ли о ней думать, можно ли ее ставить во главу угла, если идет война, если вражеские корабли везут к фронту новые тысячи солдат и боевую технику? Главная задача советских подводников — уничтожать фашистские корабли. Только из этого и исходил Валентин Георгиевич, выбирая позицию.
Выбрали позицию, приготовились к атаке вражеского каравана — потянулись долгие часы мучительного ожидания. Ни смеха, ни громкого разговора: все боялись помешать своему акустику, который сейчас один заменял глаза и уши сигнальщиков; проворонит — многое напортить сможет.
В ожидании вражеского конвоя прошли сутки. Ждать еще? Можно и так… Но разве наша разведка не могла ошибиться в расчете времени прибытия в Петсамо этого каравана? Запросто могла. А если так, то, скорее всего, фашистские транспорты, воспользовавшись штормом, уже проскочили в порт.
Да, скорее всего, именно так и случилось… Что же делать? Проще всего вернуться на базу и доложить: «В указанном квадрате кораблей противника не обнаружил». Нет, что угодно, но только не это! И капитан-лейтенант Стариков говорит спокойно, словно сообщает о самом обыденном:
