Борис Бурлак - Левый фланг
— Вот сволочи, плохо дело! — громко выругался Зарицкий.
— Вижу, товарищ майор, — так же деловито, спокойно отозвался петеэровец.
Зарицкий с удивлением быстро глянул на него и усмехнулся: ну что ты, братец, можешь сделать этой своей б е р д а н к о й? Но Пахомов не сводил глаз с танков: они метались то вправо, то влево между воронками, стараясь обмануть наводчиков кинжальной батареи. Занялась жарким пламенем еще одна пятнистая машина, будто на нее плеснули ковш бензина.
— Ага, гадюка!.. — закричал Пахомов, радуясь удаче артиллеристов.
Два танка вынырнули из дыма совсем близко. Пахомов выстрелил. Головной крутанулся, как волчок, и, распустив гусеницу, встал. Второй начал обходить его вплотную, боясь налететь на мину. За ним показался третий.
Бледный Жора Акопян не знал, что ему сейчас надо делать.
— Иди к Пахомову! — сердито прикрикнул на него Зарицкий.
Жора бросился на помощь к петеэровцу, а Медников, взяв в обе руки свои противотанковые в ь ю ш к и, сказал майору:
— Я сейчас их вмиг остановлю. Тут все заминировано, кроме этого долка. Так они, черти, догадавшись, прут прямо по долку.
Зарицкий не успел ничего ответить, как сапер был уже на бруствере. Он пробежал с десяток метров, припал к земле и, ловко орудуя локтями, пополз дальше. А Пахомову тем временем удалось подбить еще одну машину.
Медников поставил мины и тут же повернул обратно: он полз очень сноровисто, умело, как пластун. Немцы увидели его. Из только что подбитых танков начали стрелять. Какое-то время он находился в том мертвом пространстве, которое всегда спасает жизнь. Но вот между ним и траншеей вскинулся к небу пышный султан разрыва. Тогда Медников поторопился: он вскочил и побежал к своим. Ну зачем он это сделал?.. Почти одновременно грянули два пушечных выстрела. Грузный Медников рухнул на проталину. Зарицкий, Акопян, Пахомов мучительно ждали, что он опять поднимется, тем более, что уцелевший танк развернулся наутек, а по другим артиллеристы уже вели сосредоточенный огонь. Но — нет, не встал больше Медников…
Когда немецкая атака была полностью отбита, и все вокруг утихло в наступивших сумерках, его принесли в траншею, положили на земляную лавочку в нише, где он на закате солнца рассуждал с Пахомовым и Акопяном о жизни и смерти. «Вот и не верь предчувствиям», — думал Зарицкий, листая при свете карманного фонарика документы старшины. В партбилете, бережно завернутом в чистый лист бумаги, майор обнаружил две фотографии: кроткой крестьянской женщины, наверное, жены, которая улыбалась через силу, — так печальны были ее ждущие глаза; и групповой снимок большой семьи, — Медников с женой в тесном окружении ребятишек. Зарицкий не мог долго смотреть на карточки: и надо же было ему добиваться перевода Медникова в разведчики…
Позвонили с НП комдива. Майор доложил, что в роте двое легко ранены и один убит. Больше ни о чем его не спрашивали. И он сам больше не добавил ничего. Там, на НП, спешили, как видно, отчитаться перед в е р х о м. Эти танки, конечно, засчитали артиллеристам, хотя их остановили Пахомов с Медниковым. В отношении Пахомова надо доложить, представить для начала к медали «За отвагу», а Медникову, кавалеру ордена Славы всех трех степеней, никакие уже награды больше не нужны.
Строев вернулся на КП сразу после того, как была отбита вечерняя атака немцев. Комдив настоял, чтобы он немедленно показался хирургам: осколок угодил ему в левую руку повыше запястья.
Командный пункт располагался в небольшом селе, где сгрудились теперь и тылы дивизии. Название этого села звучало по-русски очень сладко, даже приторно — Патка (чуть ли не патока!), но меду тут было мало: немцы с утра до вечера держали плоскую деревеньку под огнем, да и с воздуха бомбили ее каждый день.
Только он снял шинель, как в дверь забарабанили.
— Войдите! — с раздражением ответил Строев, никак не думая, что это Панна.
— Что с вами случилось, Иван Григорьевич? — спросила она прямо с порога своим глубоким грудным голосом.
— Да так, пустяковая царапина. А откуда ты узнала?
— Начсандив сказал, что вы серьезно ранены, и срочно послал к вам.
— Видите, уже серьезно! Медики зело склонны ко всяким преувеличениям. И пока такой слух дойдет до штаба корпуса, там уже придется почтить вставанием память товарища полковника!
— Вы неуместно шутите, Иван Григорьевич.
— Виноват, товарищ начальник, исправлюсь..
Она осмотрела его руку, покачала головой, сделала перевязку.
— Ну и как? — поинтересовался он.
— Ранение касательное.
— Я же говорю, что пустяки!
— Но все-таки с недельку поскучаете в тылу. Вы много потеряли крови.
— Да, шинель пропала. Военфельдшер Хаустова вгорячах разрезала на НП весь рукав до самого плеча. Шинель жалко.
— Какой вы, право, неосторожный, Иван Григорьевич. Ведь еще немного — и осколок мог повредить кость.
— Осторожно воевать нельзя, Панна Михайловна… Вот сегодня погиб славный мужик. Медников, Максим Петрович… Бросился навстречу танку, еще успел поставить мины, но поторопился обратно. А надо было выждать. Это мой проводник. Как-то в Югославии повел через минные поля. Я шел за ним след в след и удивлялся его умению угадывать, где земля з а р я ж е н а, а где нет. Когда мы наконец выбрались на безопасное место, я спросил: «Устали?» И он признался: «Говорят, жизнь прожить — не поле перейти, но пока минное поле перейдешь, сто раз отмеришь в уме всю жизнь — от начала до конца…» Сколько раз ходил Максим Петрович среди мин и ни разу не оступился. А тут замертво упал от снарядного осколка. Видишь, Панна, как трудно бывает перехитрить в л ю б ч и в у ю смерть, если уж она за тобой увяжется…
— Тем более надо быть осторожнее, — заметила она, тронутая его рассказом о сапере.
— Между разумной осторожностью и самой настоящей трусостью едва уловимая разница. Неровен час, и угодишь по ту сторону. Я знал довольно храбрых людей, которые на моих глазах становились трусами. Осторожность, как ржавчина, постепенно подтачивает волю. Я думаю, что Некипелов тоже был когда-то не из робкого десятка.
— Что это вы о нем вспомнили?
— К слову пришлось.
Они сидели друг против друга, разделенные слабым огоньком карбидной лампы. Строев выглядел очень бледным, усталым после непрерывных боев под Секешфехерваром, которые продолжались без малого полмесяца. А у Панны сейчас горело, пылало все лицо, даже неудобно было чувствовать себя такой здоровой. Ей бы встать да уйти, — пусть он отдохнет немного. Но она все медлила, оправдываясь только тем, что не видела его больше недели.
— Спасибо, что навестила, — сказал он.
— Ну о чем вы говорите, право? — Она нехотя поднялась, решив, что ей все-таки пора идти.
— Нет-нет, посиди еще немного, прошу тебя. Мне с тобой всегда бывает лучше, честное слово!
— Да ведь и мне… — Панна торопливо погасила улыбку на раскрасневшемся лице, сказала озабоченно: — Вам нужно отдыхать, Иван Григорьевич.
— А я и отдыхаю. — Он осмотрел ее, крепкую, рослую, но в меру крупную и статную, и кивком головы показал на стул.
Она опять присела на краешек стула, делая вид, что уступает ему, но уступала самой себе.
— Когда сегодня немецкие танки прорывались к нашему НП, — а отходить нам, как ты знаешь, некуда, — я подумал: неужели мы с тобой больше не увидимся? Конечно, я выполнял свои обязанности, как полагается, тем паче, что генерал в это время отлучился на командный пункт, но, отдавая распоряжения артиллеристам, подтягивая саперную роту заграждения, буквально все ставя на карту, я продолжал думать о тебе. Это второе, глубинное, течение мысли не только не отвлекало меня от главного, а, кажется, наоборот, помогало мне собраться с духом. Видишь, как человек в бою держится на том ч у т ь - ч у т ь, которое и есть зерно всякого одухотворения. Нет, я вовсе не хочу сказать, что только чувства движут нашим братом. Но когда попадаешь в такое положение, то действительно стараешься найти какую-то душевную поддержку в близких людях — будь то мать, или отец, или любимая женщина. Ты слушаешь меня?
— Извините, пожалуйста, — смутилась Панна, занятая собственными мыслями. С недавних пор, окончательно поверив в свое будущее, она стала бояться за Ивана Григорьевича, иногда просто не находила себе места. Но сказать ему она не смела: он бы отругал ее за интеллигентские предчувствия, а ей хотелось выглядеть перед ним м у ж е с т в е н н о й ж е н щ и н о й, как назвал он ее однажды в минуту откровения.
— Немцы начинают выдыхаться, — сказал Строев вне всякой связи с тем, что говорил до этого.
Они встретились взглядами. Еще никогда он не смотрел в ее глаза с таким открытым восхищением. И она, чтобы не выдать себя, отрицательно качнула головой и отвела взгляд в сторону.
