Преодоление невозможного - Аким Сергеевич Лачинов
Как раз в этот момент появились пять немецких офицеров и с ходу потребовали: «Матка, яйки! Матка яйки!» На меня особого внимания они не обратили и зашли в хату. Не знаю, что хозяйка сказала обо мне, но двое сейчас же подошли ко мне и на ломаном, частью русском, частью польском, языке предупредили, чтобы я никуда не уходил, что утром рано вместе с немецкими солдатами меня направят на передовую против советских войск. Меня отвели в тёмный чуланчик. Хотелось очень есть, одновременно одолевал сон, поэтому бежать я никуда не мог, потому что совершенно выбился из сил. Через некоторое время офицеры затянули немецкие песни, в которых восхваляли немецкую нацию и фюрера.
На рассвете я ушёл в лес. Потом вышел на «наполеоновскую» дорогу. По ней мчались автомобили с немецкими солдатами, мотоциклы, подводы, бронемашины, танки. Вся эта армада двигалась на восток. По пути зашёл в один дом, где немолодая уже женщина подала две лепёшки. И на том спасибо.
До сих пор немцы меня не трогали. Их поведение и выражение лиц ясно показывали, что они непобедимые представители высшей расы. К местному населению относились пренебрежительно. Многие пели, некоторые высвистывали какие-то мелодии или играли на губных гармошках.
Было около четырёх часов дня, когда я поравнялся с молодой женщиной, шедшей из Белостока. Мы познакомились. Студентка Белостокского пединститута. Недавно вышла замуж. Муж находился где-то в командировке. Она решила пешком идти в город Лида, где проживали её родители-евреи.
Спутнице было примерно лет 20-22; среднего роста, лицо белое, с правильными чертами, глаза и волосы чёрные, широкий лоб. Узкая талия, выточенные ноги и пышный бюст придавали ей особую грацию, которую можно видеть на картинах великих художников. На лице печать озабоченности и тревоги, но никакой трагедии, но лишь потому, что она не знала, что творилось в родительском доме и в родном городе.
Через несколько минут два немецких офицера подошли к нам, назвали нас «юда» (впервые это слово услышал; «юда» означает еврей), один из них ударил меня кулаком в спину, отобрал торбу и отрыгнул несколько грубых выражений в адрес большевиков. Мы с моей спутницей отправились дальше. По дороге она рассказала, что её отец работает начальником аэродрома в городе Лида, что немцы ненавидят евреев и могут бесчинствовать. Я ей предложил идти прямо, пробираться к нашим, но она не согласилась.
Ночь застала нас в лесу. Оба продрогли. Дальше идти уже невмоготу. Мы сели, потом легли, прижавшись спинами друг к другу.
На рассвете нас разбудил рёв немецких бомбардировщиков. Мы встали и двинулись дальше. Беседовать по дороге особенно не приходилось, так как не было сил ни у меня, ни у неё. Часа в четыре мы добрались до Лиды, до родителей моей спутницы.
Когда мы вошли в комнату, спутница бросилась на шею матери, обе зарыдали. Отец вёл себя сдержанно. Я поздоровался с ними, и дочь представила меня.
Родители были в пожилом возрасте. Мать очень худая, высокого роста, волосы с проседью, руки длинные и костлявые, на плечах проглядывают кости, ноги прямые и тонкие, лицо смуглое, глаза тусклые, грудь плоская, как доска, одета в чёрное платье, на всём лежала печать горя. Отец тоже высокого роста, одет в серый поношенный костюм, голова большая и лысая, по лицу видно, что настало время страдать и худеть, но оно ещё не выражало трагедии, как у матери, я бы сказал, подавало ещё какие-то надежды. Отец с дрожью в голосе, а мать со слезами на глазах рассказывали, что город весь разрушен, в том числе аэродром, многие здания сгорели, от бомбёжки погибло большое количество людей. По словам родителей, немцы издеваются над людьми, избивают, отбирают продукты и хорошие вещи, насилуют девушек и женщин, расстреливают коммунистов, комсомольцев и всех, кто не подчиняется немецкому командованию, а евреев куда-то угоняют и там расстреливают. По ночам офицеры с солдатами производят обыски, ищут военнопленных, коммунистов, комсомольцев и евреев, совсем молодых парней и девушек отправляют на каторгу в Германию.
Я им предложил:
– Давайте все вместе пойдём на восток, может, пробьёмся к своим.
– Куда мы пойдём? – в один голос начали они. – Мы уже старые, измученные и слабые. Покинуть свой дом в таком возрасте не так просто. Авось, погром фашистов минует нас.
Тогда я сказал:
– Отпустите свою дочь, может быть, мы с ней прорвёмся сквозь фронт к своим.
– Как мы её отпустим? – ответили они. – Мы давно не видели её, очень соскучились, нам будет без неё тяжело.
С некоторым недовольством я продолжил:
– Вы прекрасно знаете, что немцы, особенно фашисты, евреев ненавидят, они уничтожают их. Такая участь постигнет и вас. Так не лучше ли вам перейти линию фронта или присоединиться к партизанам (хотя я сам не мог найти следы партизан: у кого ни спрашивал – все были в неведении).
– Нет, мы никуда не пойдём, – твёрдо заявила мать.
Женщина сварила какой-то суп. Хлеба не было. Принесла чёрные сухари. Она, вся жёлто-бледная, дрожала, ещё не отошла от ночного обыска и издевательств фашистов. Похлебав суп с сухарями, я поблагодарил хозяев за гостеприимство. Они откровенно сказали, что ночевать у них ни в коем случае нельзя, так как из-за меня могут пострадать. Я вышел от них с чувством глубокого сострадания и жалости к этим обречённым, потому что чувствовал: фашисты их уничтожат. Так оно впоследствии и случилось. Позже, уже в Германии, я узнал от новых военнопленных, что евреев всех до единого истребили. Я подался дальше.
Уже стемнело, когда я постучался в первый попавшийся дом. Женщина лет тридцати нехотя открыла дверь. Сперва она не хотела пускать меня ночевать. Потом всё же согласилась. У неё было большое горе: отца и мать то ли бомбой убило, то ли немцы расстреляли, а мужа забрали в армию. Она осталась с двумя маленькими детьми. В доме ничего особенного нет, видно, семья жила бедновато. Есть совершенно нечего. Кое-как я примостился в передней. Уснуть не смог на голодный желудок, а на рассвете двинулся в путь.
Теперь я шёл дорогой, по которой почти никто не ходил и не ездил. По обе
