Преодоление невозможного - Аким Сергеевич Лачинов
В доме меня накормили и отвели на чердак, набитый сеном. Я раздвинул сено и лёг во всю длину. Было очень приятно лечь после всего пережитого. Немного пришёл в себя.
Только стало клонить ко сну, как услышал гортанный рёв: «Wo ist Kriegsgefangenen?» («Где военнопленные?»)
Это были немецкие офицеры. Они повторяли: «Hast du russischen Soldaten?» Хозяин отвечал: «Нема золдатен». Немцы пригрозили хозяину, что если они найдут в доме русских военнопленных, то хозяева будут расстреляны. Немцы ушли. Воцарилась тишина. Через несколько минут хозяин поднялся ко мне на чердак. На вид лет пятьдесят, среднего роста, рыжеватый, широкий лоб, нос с горбинкой, лицо суровое. «Я коммунист– сказал хозяин, – я старый коммунист, ещё во времена Пилсудского вступил в коммунистическую партию. И должен тебя спрятать и оберегать, но не могу. Немцы очень злы, они бесчинствуют, ни с кем и ни с чем не считаются. Если тебя найдут в моём доме, то нас всех расстреляют. Дай мне винтовку и военную форму, я их спрячу, а закончится война, придёшь ко мне и возьмёшь. А сейчас я тебе дам цивильный костюм, немного еды на дорогу, и ты должен уйти отсюда, прорваться сквозь фронт к своим».
Я понял, что бесполезно просить, чтобы он меня на некоторое время оставил у себя.
Хозяин спустился вниз. Я слышал, как он громко о чём-то говорил с женой на польском языке. Хотя я и не понимал языка, но чувствовал, что хозяйка в чём-то не согласна с мужем.
Хозяин вернулся ко мне, прихватив с собой костюм, лошадиную торбу, кусок сала, кусок хлеба и перочинный нож. Костюм и фуражка серого цвета были почти новые. В этом костюме я выглядел подозрительно (впоследствии мне сказали, что я был похож на шпиона).
Хозяин строго и торжественно посмотрел на меня и сказал: «Я коммунист, член ленинской партии, мы будем до конца бороться с фашизмом». В какой форме он и его сподвижники думали бороться с фашизмом, я не представлял. О партизанском движении он ничего не сказал: то ли его совсем не было, то ли он не знал. На прощание хозяин пожал мне руку, пожелал счастливого пути, удачного прорыва к своим и благополучного возвращения после войны к нему. Ни он, ни я даже не могли представить, какой тяжёлый тернистый путь придётся пройти.
Взяв с собой торбу с едой, я направился на восток. Солнце уже зашло. Примерно в двухстах метрах от дома хозяина я встретил немецкого офицера, стоявшего почему-то возле своего мотоцикла. Я прошёл мимо, он меня не тронул. Я не оглядывался, чтобы не вызвать подозрения. В голове сверлила одна мысль: немец вот-вот выстрелит сзади. Даже в средней части спины стало колоть, всё казалось, что туда должна попасть пуля.
Я прошёл несколько километров, уже совсем стемнело. В чернильной темноте почти ничего не видно. Вдруг впереди показался слабый-слабый свет. Я подошёл ближе. Это был польский дом. Я вошёл во двор. Собаки набросились на меня. Хорошо, что хозяин вовремя отогнал их, а то чего доброго они могли меня разорвать. Я спросил у хозяина, можно ли у него переночевать и что-нибудь поесть. Он меня грубо оборвал, охаял советскую власть и советских воинов и выгнал со двора. На улице стояла подвода. Я лёг на подводу, чтобы переспать до утра. Не успел вздремнуть, как услышал звуки мотоциклов. Несколько офицеров окружили подводу и осветили фонарями. Меня подняли. На немецком языке обругали, кричали: «Verdammt, du bist ein Kriegsgefangener, du bist Stalin» («Черт побери, ты военнопленный, ты Сталин») и так далее. Строго меня предупредили, чтобы я до утра никуда не уходил. Сперва я хотел было остаться, но потом интуиция подсказала, что надо двигаться в лес, пока не поздно.
Изнурённый, голодный и сонный, в кромешной тьме я направился в лес. Удивительна человеческая натура. Если бы мне до войны предложили идти ночью одному в лес без оружия, я бы ни за какие деньги не согласился. Не скрою, в первый день войны было жутко не только мне, но и всем. Падали бомбы, грохотала артиллерия, свистели пули, горели дома, гибли товарищи по оружию, гибли цивильные. А через несколько дней все уже очерствели (вернее, привыкли), не было уже той жалости ни к себе, ни к другим… Идёшь под бомбы и снаряды. Одни падают бездыханно, другие обезображенные, изуродованные, стонут и кричат. Идёшь вперёд, как будто, так и должно быть. Ко всему человек привыкает…
Иду по лесу тёмному, наткнулся на дерево, и на меня повалился немецкий солдат (конечно, мёртвый). Видимо, он был убит стоя, прислонённый к дереву. Сердце моё ёкнуло. Я вывернулся из-под солдата и шагнул вперёд. Через несколько шагов я споткнулся и упал на трупы. Отошёл в сторону, присел возле дерева и вздремнул. Утренняя прохлада на рассвете подняла меня. Оглядел лес: вокруг валялись убитые бойцы и цивильные, трупы лошадей, подводы с разбитыми колёсами, сбруя, армейская одежда, котелки, фляги и другое барахло. Я пошёл дальше. По дороге вытащил из торбы остатки еды и жадно проглотил.
Через несколько часов я вышел на просёлочную дорогу. Вдоль неё слева и справа тянулся лес. Сколько я шёл, не знаю. По пути иногда попадались – ягоды земляники, дикой смородины, шиповника. Старался утолить ими голод. Иногда приходилось есть калачик и даже пырей. Но голод одолевал.
Несмотря на опасность, я всё-таки решился выйти из леса в село. Оно было небольшое. Жили там поляки и белорусы. Я вошёл в первый попавшийся дом. Хозяева оказались белорусами. Приняли меня радушно.
Хозяин дома, оказывается, во время польской кампании попал в плен к нам. Рассказал о некоторых боевых эпизодах того времени.
В доме хлеба не было, зато было мясо. Меня усадили за низенький деревенский столик и накормили. Тепло поблагодарив хозяина и хозяйку за гостеприимство, я двинулся дальше.
Стало уже смеркаться, когда я подошёл к длинному дому. В большом дворе стояли две коровы, несколько овец и много
