Геннадий Падерин - Рядовой Матрена
И вообще выглядел подтянутым, собранным.
Только сосульки категорически не пожелал сбривать. Впрочем, теперь они как-то перестали бросаться в глаза.
Мне подумалось, что напрасно, видимо, продолжаю обходить его, когда формируются отряды разведки или группы для засад на коммуникациях врага. Бездействие — штука коварная.
Но вернусь к Далю. Пришел день, когда было оглашено последнее в томе слово — «ОЯЛОВЕТЬ». Собрались в тот раз на базе, в просторной землянке, незадолго перед тем выкопанной и приспособленной старшиной под каптерку.
Сидели на каких-то тюках, на патронных ящиках. В металлической печурке потрескивали дрова. Обстановка, что называется, настраивающая на лирический лад.
И под этот настрой я читаю:
«Конец втораго тома».
Повисает недоверчивая тишина. Недоверчивая и обиженная.
— Конец? — спрашивает Костя Сизых и вытягивает шею, чтобы взглянуть на последнюю страницу.
Подтверждает вслух:
— Точно. «Конец втораго тома».
— А сколько их всего? — спрашивает у меня старшина.
— Четыре…
— Вот бы остальные достать!
— Да, хорошее было чтение, — вздыхает Костя Сизых. — Хоть начинай весь словарь на второй раз… А может, на стихи перейдем? Каждый по очереди почитает, что в памяти есть.
— Вот и начни, — предлагает старшина.
Костя не стал ломаться:
Двадцать дней и двадцать ночейОн жить продолжал, удивляя врачей,Но рядом дежурила старая мать,И смерть не могла его доломать.А на двадцать первые суткиМать задремала на полминутки,И чтобы не разбудить ее,Он сердце остановил свое…
Костя умолк, и тогда прозвучал незнакомый, сдавленный голос:
— А у меня мать… вместе с домом фашист сжег.
Все обернулись: то был старшина. Опустив голову, сгорбившись, он вышел из землянки.
Костя Сизых проводил взглядом, сказал виновато:
— Разве ж я знал…
— Никто не знал, — перебил Костя Пахомов. — И не узнали бы, не прочитай ты своих стихов.
— Да не мои они!
— И плохо, если не твои!
— Что я — поэт?
— Не поэт, так стань им!
Костя Пахомов умел и любил убеждать, и сейчас требовательно повторил:
— Стань им! А то кому про нашу теперешнюю жизнь написать? Про того же старшину, например?
Костя Сизых смущенно хохотнул — было видно, слова тезки ему польстили, — толкнул локтем сидевшего рядом Матрену:
— А вот Матрену попросим!
Для нас это прозвучало шуткой.
— Про старшину? — переспросил Матрена.
Его слова покрыл хохот. Матрена не обиделся — переждал смех, пообещал:
— Я попробую.
Он выполнил обещание. Только произошло это при трагических обстоятельствах. Война есть война, и редкая операция в чужом тылу обходилась без того, чтобы не побило наших людей. Везучие отделывались «царапинами», бывали и тяжелые ранения. А кого-то настигала смерть.
С этим не то что свыклись — принимали как неизбежное.
После очередной вылазки привезли раненого старшину: Иван Авксентьевич подорвался на мине. Финские саперы настолько хитро ставили на подходах к своим позициям мины, что мало кому удавалось их обнаружить.
Старшину ударило в ноги и живот, он потерял много крови и, когда повезли на волокуше, начал замерзать. Солдаты вспомнили о химических грелках. У каждого из нас имелось по паре прорезиненных пакетов с особым порошком — плеснешь две-три ложки воды, начнет разогреваться. И держит тепло часа три. Ребята собрали пакеты, обложили раненого.
Но с волокушей по глубокому снегу не разгонишься. Особенно в лесу. То бурелом, то подлесок — впору прорубаться, а встретится овраг — ищи пологий склон…
Теплового ресурса в грелках не хватило, Ивана Авксентьевича привезли в лагерь на исходе жизни. Пытались растирать спиртом — не помогло. Умер, не приходя в сознание.
Впервые подвел нас — не одолел смерти — наш старшина. Можно сказать, отец. Дяденька из книжки.
Его похоронили на берегу озера, в скале. Выворотили с помощью тола двухметровую глыбу и в образовавшейся нише замуровали. В могилу положили солдатский котелок — на алюминиевом боку Матрена выцарапал:
Мы все равно фашиста разобьем,Победою закончится война.И горько, что за праздничным столомНе будет с нами вас, товарищ старшина!Но не забудем мы, садясь за этот стол,Всех тех, кто до Победы не дошел.
5С Большой Землей нас связывали самолеты и радио. По радио получали напутствия, по воздуху — сухари, консервы, боеприпасы. Все это летчики сбрасывали на лед ближнего к нам озера.
А тут зарядил снегопад, да с ветром — «воздушные извозчики» прекратили полеты.
Какое-то время мы держались, до предела урезав суточный рацион. Буран все не утихал. Пришел день, когда в рот класть оказалось нечего. Совсем. Оставалось лишь пережевывать воспоминания.
Отряд снабжения раздобыл где-то лошадь. Солдаты на месте разделали ее, порубили на куски и на волокушах привезли в лагерь.
И — в котлы. Варить. Одно худо — посолить нечем.
Ладно, сварили так. Сварили, раздали бульон. Без мяса.
Наконец отогрели животы. Каждый проглотил свою порцию мгновенно. С голодухи эту баланду можно было даже назвать вкусной.
— Пища богов! — оценил Костя Сизых.
На что Костя Пахомов резонно заметил:
— Не-е, конина в их рационе не значилась, они, я читал, на яблоки нажимали.
Антон Круглов выдал рифму:
— Хотя бульон «И-о-го-го», а все же лучше, чем ничего!
Облизал ложку, скосил глаза на Костю Пахомова.
— А мясо — что, для комсостава берегут?
— Дурак! — отреагировал тот.
— Он просто малограмотный, — вступился Костя Сизых, — не знает, что мясо на голодный желудок вредно.
И — Антону:
— Потерпи до завтра, получишь и мясо.
Пришло «завтра», но штормило по-прежнему, ждать, что летчики прорвутся, не приходилось. Снова залили вчерашнюю вареную конину водой и — на огонь.
На этот раз выхлебали варево молчком. Про мясо не вспоминали.
Дальше пошло, как в сказке: день варили, два варили… И все ждали, когда восстановится воздушный мост: в тот же час съедим мясо!
На четвертый день бульон стал напоминать по вкусу дистиллированную воду. А самолеты все не шли.
Мы сильно ослабели. С трудом несли караульную службу. Особенно на контрольной лыжне.
Контролька была проложена в радиусе полукилометра вокруг всего нашего расположения, по ней круглые сутки курсировал патруль — проверял, не пересек ли где ее чужой лыжный след. Сами мы покидали лагерь и возвращались в него, пересекая кольцевую лыжню в строго определенных местах — там выставлялись сторожевые посты.
События, о которых пойдет ниже речь, начались как раз на контрольке.
Патрулировать в тот день выпало мне в паре с Матреной. В последнее время Матрена обычно ходил с Костей Сизых — они подружились после памятной стычки с Антоном Кругловым, однако сейчас Костя сильно сдал, его лихорадило, подташнивало, он с трудом передвигался даже в пределах лагеря.
На лыжню вышли после обеда. По времени — после обеда, а не потому, что нам выпало перед патрулированием пообедать. Буран поутих, стало подмораживать. Появилась надежда, что вскоре установится летная погода.
Казалось бы, осознание этого приятного факта должно бы прибавить сил, да только голова все равно кружилась, в глазах рябило.
Я шел впереди и скоро почувствовал, как начинает прилипать к спине нательная рубаха: наторенный предыдущими патрулями след успело так перемести, что мои лыжи то и дело зарывались в сугробы.
Впрочем, пробивался сквозь них совершенно машинально, все мое заостренное внимание было приковано к снежным залысинам между деревьями и кустами с внешней стороны контрольки: не мелькнет ли где чужая отметина? Но снег повсюду оставался нетронутым, даже мышиные строчки и птичьи вензеля отсутствовали.
Переговариваться во время патрулирования не полагалось, и, шагая, я время от времени молча оглядывался на сопевшего позади солдата: не уснул ли? Опасение станет понятным, если учесть, что большую часть жизни нынешней зимой мы проводили на лыжах. Оказалось, человек настолько привыкает к ним, что может спать на ходу.
С нами такое нередко случалось во время дальних ночных переходов. Скользишь по проторенной лыжне вплотную за товарищем, привычно двигая ногами и столь же привычно переставляя палки, скользишь и чувствуешь, как наваливается, неодолимой тяжестью наваливается дрема. И ничего с ней не можешь поделать. Одергиваешь себя, строжишься над собой — ан уже видишь сон.
А сам, между тем, продолжаешь двигаться. Только шаг начинает замедляться, невольно начинает замедляться, пока не остановишься совсем. Тогда идущий следом толкнет лыжной палкой в спину, очнешься, ругнешь его для порядка и поспешишь вдогонку за своими.
