Геннадий Падерин - Рядовой Матрена
Я иду в своем отделении замыкающим. Поглядываю по сторонам, время от времени покрикиваю для порядка:
— Не растягиваться!
Все спокойно, все хорошо.
Внезапно слуха достигает далекий свист. Он доносится из леса, где скрылось первое отделение.
Всматриваюсь — вижу старшину: показавшись на опушке, тот вздевает на лыжную палку ушанку, размахивает ею, что есть силы. Все это по-прежнему сопровождается пронзительным свистом.
До сознания доходит: «воздух»!
И точно: позади, над лесом, идут на бреющем два вражеских штурмовика. Идут вдоль берега, оставшегося за спиной.
Заметили нас или нет?
— Ложись! Лыжи, палки — в снег! Не двигаться!
Ребята за считанные секунды выполняют команду. Все, как надо. Если до этой минуты наша группа не успела привлечь внимания вражеских летчиков, теперь им нас не углядеть.
Но что это за пятно, грязное, почти черное пятно, резко, невообразимо резко прущее в глаза на первозданном карельском снегу!
— Кто там рррядом с Матррреной?! — рычу. — Закидать снегом!
Поздно: один из штурмовиков уже меняет курс — ложится на левое крыло, закладывает крутой вираж. Красиво так, можно сказать, изящно закладывает вираж — разворачивается к нам бульдожьим рылом.
Разворачивается, готовясь пикировать.
И вот уже безудержно несется, широко расставив лапы-лыжи, с гигантской горы — с холодно-серого полога неба.
Сейчас ударит из пулемета, иссечет очередью.
Ударил!
Рев мотора заглушает выстрелы, но штурмовик бьет трассирующими, и я вижу, как в полусотне метров от нас пули выныривают из снега, срикошетив глубоко под ним о ледяной панцирь озера. Выныривают строчкой огненных язычков.
Смертоносные язычки неотвратимо и стремительно приближаются к нам.
Тут что-то непонятное начинает вытворять Костя Сизых: вскочив, сдергивает перчатки, принимается неистово размахивать — вроде как приветствует пикирующего «бульдога».
Ловлю все это боковым зрением, не в силах оторваться от огненной строчки.
Не сразу осознаю: язычков больше нет, строчка оборвалась на «полуслове»!
«Бульдог» с оглушающим рыком проносится над нами, едва не задев лапами Костю, набирает высоту.
Неужто уйдет? Неужто оправдала себя Костина хитрость и враг обманулся — принял нас за своих?
Впрочем, на маскировочных костюмах не обозначено же, что мы бойцы Советской Армии, а наши краснозвездные шапки закрыты капюшонами.
Но почему тогда сразу не пришла ему мысль, что это свои, почему решил атаковать? Или, зная о существовании у себя в тылу нашей бригады, задался целью проверить, попугав пулеметом? Возможно, потому и открыл огонь с таким упреждением — за добрых полета метров?..
Вихревая круговерть проносится в голове за те секунды, пока самолет выходит из пике.
Вышел! Как раз над той опушкой, откуда просигналил старшина. Вышел, но чего ждать от него дальше? Повернет обратно, сделает повторный заход или нет?
Вскакиваю, сдергиваю, подобно Косте, перчатки, начинаю с тем же неистовством махать вслед «бульдогу». И кричу ребятам:
— Давай все!.. Ну же!..
Повернет или не повернет?
Нет, набрав над лесом высоту, штурмовик устремляется, покачав нам крыльями, вдогонку за напарником. Выходит, сработала-таки Костина смекалка!
…Старшина встретил нас у кромки леса, оглядел мельком, молча и нетерпеливо махнул рукой: давайте в глубину! Сам остался на опушке, напряженно вглядываясь в противоположный берег озера. Я оглянулся тоже: третье отделение, вернувшись с полпути, втягивалось в лес. Значит, решили пойти берегом, в обход. И правильно: никто не может гарантировать, что самолеты не вернутся.
Теперь, когда опасность окончательно миновала, я обрел способность видеть окружающее. Бросилось в глаза, что Иван Авксентьевич — так звали старшину — стоит с непокрытой головой: капюшон откинут, шапка в руке. Видно, с той минуты, как сигналил нам.
— Простудитесь, товарищ старшина, — кивнул я на шапку.
Он поглядел на нее, ощупал свободной рукою голову, словно сомневаясь, что держит в руках собственную шапку.
— Простуда — что, — буркнул, натягивая тем не менее ушанку.
Поднес к глазам бинокль, нацелил на противоположный берег.
— Простуда — что, — повторил, — тут сердце зашлось!
Я его хорошо понимал: в случае гибели отделения, такой вот бессмысленной гибели, старшина не простил бы себе, что повел людей в дневное время по открытой местности.
Ребята втянулись в лес, где расположилась прибывшая раньше нас группа, посбрасывали вещмешки, полезли в карманы за куревом. Началось, как всегда бывает в подобных случаях, взволнованное обсуждение только что случившегося.
Матрена в общем разговоре участия не принимал — сел в сторонке, под пихтой, угрузнув в снег, надвинул на глаза шапку. Его не трогали, понимая, каково в эти минуты должно быть у человека на душе.
К нам подошел старшина, достал серебряный портсигар. В нем белел, стянутый резинкой, слой длинноствольных папирос. Не каких-нибудь самонабивных, а настоящих, фабричных.
Парни уставились, как если бы перед ними выступал иллюзионист. Уставились с невольным ожиданием, хотя старшина явно не собирался угощать все наше воинство: нашел глазами Костю Сизых, протянул с торжественным видом портсигар.
— Спасибо за находчивость, солдат!
Костя смутился, но от угощения не отказался.
— По правде сказать, забыл уже, какой у них вкус, — вздохнул, прикуривая.
— Вот и вспомни, — вздохнул ответно старшина. — Заслужил!
Убрал портсигар, вынул кисет с махоркой. Для себя и всех желающих.
— Налетай!
Никто, однако, не потянулся: этого-то добра у самих хватало.
— А чего ж, товарищ старшина, — подал голос Антон Круглов, санинструктор, — чего Матрену папиросой обошли? Он тоже в этой истории как бы именинник!
Баталии Антона за соблюдение элементарных требований гигиены давно стали темой анекдотов во всей роте. Особенно часто случались на этой почве стычки с Матреной, причем старшина, вполне понятно, обычно принимал сторону санинструктора. Похоже, из этого расчета Антон и додумался подлить масла в огонь.
— Не понял, — отозвался Иван Авксентьевич. — Юмора не понял.
Поманил Антона пальцем, наклонился к уху.
— Не по-нашенски это, — услыхал я гневный шепот, — не по-нашенски — лежачих не бить!
3Лесная деревушка за Кривым озером интересовала командование бригады как один из возможных опорных пунктов противника. К нашей радости, мы там никого не встретили.
Не обнаружилось и жителей, которые, видимо, эвакуировались в самом начале войны.
Чтобы дать людям отдых, старшина принял решение остаться здесь на ночь. Для этого надлежало проверить, нет ли мин. Проверка велась методом прочесывания — нельзя было оставить в стороне ни одного закутка.
Деревня состояла из добротных бревенчатых изб — каждая в два этажа. Причем, на верхних этажах располагались жилые помещения, а низ отводился для птицы и скота.
Мин не нашли, зато в стайке под избою, где я наметил разместить отделение, наткнулся на запрятанную в сено связку книг. Часть оказалась на русском языке (в основном по лесоводству), среди них увидел старого знакомого — толковый словарь Даля. Один том этого словаря. Раскрыл наугад, принялся вслух читать:
«Лампа — сосуд разнаго вида и устройства для освещения жилья маслом, ворванью, жидким салом…»
— Найдем лампу, — раздался за спиной знакомый, с прокуренной хрипотцой голос Ивана Авксентьевича.
Я глянул на корешок — там значились буквы «И — О», отыскал страницу с именем старшины, начал читать дурашливым голосом:
«Иван — самое обиходное у нас имя…»
— Не надо, не скоморошничай, — взял у меня из рук книгу старшина. — А лампу найдем и, как устроимся на ночевку, почитаем про наши русские слова. Всласть почитаем, а то на фронте совсем от нормальной речи отвыкли.
Наверное, надо, подобно нам, покуковать зимою в шалашах, вдосталь намерзнуться и вдосталь намучиться полудремой у костров, когда сидишь в шапке, ватнике, не снимая валенок, сидишь, скукожившись на коленях, с протянутыми к огню руками, беспрестанно просыпаясь оттого, что дежурный бьет по ним палкой, бьет, само собой, жалеючи, но все же так, чтобы пробудить, — наверное, надо пожить какое-то время такой жизнью, чтобы понять, с каким наслаждением мы в этот раз намылись в бане, а потом расположились в жарко натопленной избе, кто на полатах, кто на лавках, и слушали рассуждения Кости Сизых:
— Нет, это надо же: спали дома на матрацах, под одеялами, с подушками под головами и даже не догадывались, что самое-то большое счастье поспать вот так, на голых досках…
В сгустившихся сумерках не разглядеть было его лица, но я отчетливо «слышал» улыбку — ироничную и грустную одновременно. И невольно улыбался сам. И остальные, наверное, тоже улыбались и думали при этом: многое по-новому заставит оценить нас эта война, многому научит наше поколение.
