Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

— Тебя как зовут? — как и ожидалось, спросил лобастый. — Ты где живешь?

Алеша назвался, сказал, что он с поселка, с фабрики.

— Скажи-ка! — обрадованно удивился лобастый. — Так ведь и я оттуда. Венькой звать, Венька Потапов. Почему тебя не знаю? Я там у себя почти всех знаю.

— Мы здесь с ребятами из двадцать девятой, весь класс. — Алеша поискал глазами своих одноклассников: куда там, разбежались к разным мастерам — кто в токарную группу, кто в литейку. — А никого и нет, — смущенно засмеялся он. — Один я тут.

— Ага! — удовлетворенно кивнул Венька. — А я, понимаешь, из тридцать второй. Там, у стадиона, наша школа. Семь классов кончил, хватит, пора и за дело приниматься.

Сказал так солидно, по-взрослому, что Алеша враз почувствовал себя перед ним малышом-недоростком.

— А я только шесть, — пробормотал он.

— Что! — воскликнул Венька. — Так тебя еще могут и не взять. Четырнадцать-то есть тебе?

— Нет еще. — Теперь Алеше стало казаться, что его нипочем не возьмут в училище, сдаст документы, а ему вернут: подрасти немножко, на будущий год приходи. — Вообще-то мне уже скоро будет четырнадцать, — сказал он без надежды. — Я — листопадник.

— Это еще что такое?

— Ну, в октябре родился, листопадниками таких зовут. У нас в деревне начальная школа, так там так было: один год — первый и третий классы учатся, а в соседней деревне, в Федосине, в этот же год — второй и четвертый. На другой год классы меняются: у нас уже второй и четвертый, а в Федосине — первый и третий. Чья деревня ближе к Федосину — поступают в школу туда, чья ближе к нам — в нашу школу идут. Когда мне подошло учиться, первого класса в нашей школе не было, мамка говорит: пережди до будущего года, все равно тебе еще восьми нету, а я подумал: целый год терять. Пошел в Федосино, где первый класс был, а там тоже сначала не брали — не хватает до восьми, потом уговорил: я и писать и считать умел, так в ту школу и ходил.

— Тогда и не расстраивайся, — стал успокаивать новый знакомый. — Может, и здесь не поглядят, возьмут. Все-таки война сейчас, работать много надо. В случае чего, я за тебя горой встану и других подобью. Пробьем. Давно ты из деревни-то?

— Не так чтобы. Отец у нас умер, решили ехать в город. Сначала жили в «шанхае» у станции. Бывал, наверно?

— Бывать не бывал, а знал этот поселок. Сломали его…

— Сломали. И наш дом сломали. Потом комнату дали.

— Понял. Значит, ты без отца. У меня вот тоже с первого дня войны ушел, ничего не пишет. Мамка извелась, ревет. А я так думаю, не до писем ему сейчас, когда наши отступают. Он у меня совестливый, о чем он писать будет? Вот погонят когда фрицев — напишет… Ты вот что, давай всегда вместе. Согласен?

Венька был не только старше на год, чувствовалась в нем какая-то независимость, голубые глаза за белесыми ресницами пытливо приглядывались ко всему. Ростом он был ничуть не выше Алеши, зато плечи, грудь куда какие — взрослый парень.

— Колдун наш мастер, да? — сказал Венька.

— Интересный! Даже не думал, что так вот… Железное что возьмешь, ну, железка и железка. А он вон сколько всего порассказал. Как пойдем, полем или на трамвае?

— Пошли полем.

Кажется, вечность прошла с того дня. Все выходило не так красиво, как рассказывал Максим Петрович. Ох, как они гордились, когда в конце одной смены мастер объявил, что с завтрашнего утра они займутся выполнением военного заказа. Как все взрослые, станут помогать фронту, не будут даром есть хлеб в расчете на будущую специальность. Только тогда они догадались, почему на рабочем столе мастера в последнее время накапливаются какие-то замысловатые приспособления, почему он, улучив свободную минуту, склоняется над своими маленькими тисочками и все что-то вытачивает, примеряет. Шутка ли, они будут делать мины, вернее, детали для них: в других группах отольют оболочки, обточат их, приладят стабилизатор, а на их долю выпадет изготовление деталей взрывного устройства.

Радоваться-то они радовались, но недолго: работа была однообразной, изо дня в день одни и те же операции, до отупения одни и те же движения рук — и ничего для головы. Ребята не то что разочаровались, но попритихли, Максим Петрович видел, что не привыкли они к усидчивости, к сознанию, что в каждой работе, кроме интересного, есть еще и другое — необходимость выполнять, что и не нравится; пересаживал их с места на место, только операции мало отличались одна от другой. И настроение портилось. Алеша Карасев заметил как-то, что Венька еле шевелится, зевает безбожно. «Где работа, там и густо, а в ленивом доме пусто», — пропел ему и получил увесистую затрещину. На улице ко всему слякоть, тоска одна: дождь моросит и моросит который уж день, время тянется долго, особенно когда работаешь во вторую смену. Венька не выдержал, сказал с обидой о мастере:

— Только и научил Старая беда рубить зубилом чугунную чушку. А все эти марки сталей — когда-то до них доберемся.

И хотя ребята понимали, что мастер тут ни при чем, но никто не возразил Веньке. А вот прозвище к мастеру прилипло — стали за глаза называть Максима Петровича Старой бедой.

Мастерская — шагов тридцать в длину, шагов двадцать поперек. Стоят длинные верстаки, сдвинутые по два, меж ними железные сетки, оберегающие от осколков металла, когда те отлетают во время рубки зубилом. Тиски на верстаках привернуты через каждые полтора метра, на отдельных верстаках стоят маленькие сверлильные станки. Пол в мастерской деревянный, замаслился до черноты, а потолок для такого помещения низковат. Это была обычная заводская постройка начала века. Для мастера поставлен отдельный небольшой верстак, рядом тумбочка под инструмент: инструмент выдается и принимается по учету.

Сегодня перед выходным особенно плохо работается. Непросохшая от дождя одежда неприятно зудит тело. Венька Потапов сидит на высокой табуретке у сверлильного станка. На верстаке в ящике гайки с наружной резьбой. Он берет гайку, вставляет в гнездо маленького приспособления. В гайке со сложной конусной расточкой с обеих сторон запрессованы фибровые заглушки, в самом центре фибры надо сверлить отверстие. Оно должно быть тоненьким, тоньше спички, чуть нажал сильнее — и сверло с легким хрустом лопается. Непривычные руки не умеют нажимать на сверло равномерно.

Венька больше всего боится сломать сверло. Но как только подумает об этом, словно кто толкнет под руку. Вот и сейчас…

— Петрович, какая шалость!

Венька рукавом вытирает потный лоб, недоверчиво разглядывает огрызок сверла, застрявший в гайке, думает со злом: «Что тебе, подлое, не стоялось». Вообще последние дни Венька зол и на себя и на всех. Бывает, случается такое настроение.

— Сверло сломалось! — несется крик о помощи на всю мастерскую.

Ребята заоглядывались на Веньку, но не из сочувствия, просто на какое-то время нарушилась монотонность работы. Максим Петрович поднялся от своего стола, идет на крик. Венька знает, что он сейчас станет вздыхать, ворчливо напомнит, какого труда стоило людям сделать такое тонюсенькое сверло, какое варварство ломать инструмент, особенно в такое трудное военное время. После он обязательно кивнет на Сеню Галкина или Алешу Карасева, склонившихся рядом за такими же станками. У них руки нежные, у них сверла не ломаются. Все это Венька предчувствует и заранее ощетинивается, даже коротко остриженные волосы начинают пошевеливаться. Мастер, конечно, добавит, что через руки Галкина и Алешки за смену проходит гораздо больше гаек, а значит, и мин на фронт отсылается больше. Справедливость слов мастера легко понять, но нелегко перенести. Вот если б работа была потяжелей, погрубее, он бы показал себя, никто бы за ним не угнался. От этих постоянных похвал он и к Алешке охладел, не от зависти, боже упаси, просто что-то перевернулось в душе, ну, как-то с другой стороны, что ли, увидел Алешку, внимательней стал присматриваться.

Но уж очень тоненькие эти сверла…

Венька весь подобрался, почувствовав за спиной дыхание мастера.

— Опять пичуг ловишь, бесененок?

Ох ты! Вон оно что! Ну никак не дают покоя Старой беде эти несчастные чечетки. Недели две назад выпал первый снег, выпал и растаял, а на голых от листьев деревьях в Загородном саду появились северные пичужки. Венька сделал удочку с петелькой из конского волоса на конце — доверчивые пичуги сами совали любопытные головы в петлю. Забавно было их ловить. Выпустили тогда птичек в мастерской между оконными рамами, чтоб веселее было работать, а Максим Петрович увидел, заахал: «Кто это вас научил мучить живую тварь?» А кто их мучил-то? Летают себе между зимними и летними рамами, у них там березовые веточки с сережками, крошки хлеба в консервной банке, вода свежая. На воле они такой роскошной жизни и не представляли. А Старая беда при каждом удобном случае корит теперь: «Какой ты, Веня, работник, пичужки у тебя на уме». Ему даже в голову не пришло, что были они в Загородном саду вместе с Алешкой, что Алешка взвизгивал от восторга, когда освобождал захлестнутую птичку и засовывал за рубашку. Конечно, любимец! И еще заметил Венька: мастер его ругает, а Алешка стоит в сторонке молчком, показалось, еще и посмеивается, хорошо или плохо — он всегда скромно молчит.