Леонид Соловьев - Иван Никулин — русский матрос
— Слышу.
— Ну и какое же твое мнение?
— Мнение простое. Значит, было их сто шесть человек. Шестьдесят восемь мы положили, двенадцать взяли в плен, двадцать шесть осталось недобитых. Вот и все.
— Да я тебя не об этом спрашиваю! — рассердился Никулин. — Подумаешь, профессор нашелся, а то бы, я сам без тебя не мог сосчитать. Я тебя о пулеметах спрашиваю!
— А что в них, в пулеметах?
— Эх, ты! Здесь сколько пулеметов? Восемь. Да там, на станции, было у них четыре. Двенадцать, стало быть. Многовато будет на сто человек. А?
— Многовато, — согласился Фомичев. — Ты, что же, думаешь, их больше было? Тогда где же остальные парашюты?
— Елова голова! — сказал Никулин. — Выло-то их сто шесть, а будет больше. Я так полагаю, что фрицы думают еще группу высадить, а может быть, и не одну. Посадочные знаки-то для чего у них? Сообразил теперь?
Глаза у Фомичева загорелись.
— Вот бы прихватить!
— И прихватим!
Здесь же, на дне оврага, Никулин собрав отряд, обрисовал морякам обстановку.
— Видите, дорогие товарищи, какое получается дело! Возможно, нам предстоят тяжелые бои. Так уж давайте сорганизуем наш отряд как следует. Командир отряда — это я. Нужен еще комиссар. А ну, поднимите руки, у кого имеется партийный билет?
Руку поднял только один Клевцов.
— Дело, значит, ясное. Тебе, Клевцов, и быть комиссаром, — сказал Никулин. — А начальником штаба назначаю Фомичева Захара.
Фомичев испугался.
— Да ты что, товарищ командир! Какой я тебе начальник штаба? Я и близко никогда к штабу не подходил. Я краснофлотец рядовой.
— А я кто? — ответил Никулин. — А Клевцов кто? Ничего, брат, не поделаешь — война. Понадобится — так не то что начальником штаба, инженером тебя назначу, и будешь работать. Прошу не возражать, товарищ Фомичев, приступайте к выполнению обязанностей.
Казначеем и начальником всей интендантской части Никулин назначил Папашу. Фомичев тут же вручил ему найденную в овраге кожаную сумку, туго набитую советскими деньгами.
Папаша, явно польщенный оказанным ему доверием, все же поворчал для приличия.
— Страсть не люблю с казенными деньгами возиться — один грех с ними. Сколько тут?
— А бес их знает, — отозвался Фомичев. — Посчитай, потом доложишь.
— Э-э-э, нет! — сказал Папаша. — Обожди! Такого правила я никогда не встречал, чтобы казначей деньги принимал без счета. Если уж по-настоящему, то надо комиссию: я, ты и еще два члена. А потом акт надо составить, — добавил он, желая блеснуть перед моряками знанием финансовых порядков. — Один, значит, сдал — подпись, второй принял — опять же подпись, а внизу чтобы члены расписались.
— Ну вот! — нетерпеливо вмешался Никулин. — Тебе еще несгораемый шкаф сюда, пишущую машинку да пару счетоводов!
Насмешник Жуков сокрушенно покачал головой.
— До чего же быстро эта самая бюрократия в людях заводится. Вот человек был как человек, а стал начальником — сейчас ему комиссию подавай, акты, ведомости разные, отчеты! Пропали вы, Папаша! — Жуков под общий смех махнул рукой. — Не быть вам больше матросом…
— Будет скалиться-то! — огрызнулся Папаша. — Ты, может, казенных денег и в руках никогда не держал, а я в колхоз из банка по двадцать тысяч возил!
Обидевшись, Папаша надулся, отошел с Фомичевым в сторону и сел считать деньги. Он считал нудно, медлительно, проверяя каждую пачку. Фомичев томился, зевал, тоскливо смотрел по сторонам, но терпел: такая должность, ничего не попишешь.
Никулин тем временем советовался со своим комиссаром. Решили, что Клевцов останется пока в овраге, на случай, если уцелевшие фрицы явятся за своими пулеметами, а Никулин с тремя бойцами пройдет на опушку, где выброшен был десант: посмотрит, как там и что.
— Коновалов, Крылов, Харченко! — позвал Никулин. — Автоматы в порядке? Гранаты взяли? Пошли!
В каких-нибудь трехстах-четырехстах метрах от оврага лес начал сквозить, кустарник поредел, тропинка обозначилась яснее. А еще через сотню метров моряки вышли на веселую, приветливую опушку. Дальше расстилалась холмистая степь — просторная, широкая, в алых лучах низкого солнца. Вправо, на оголенных полях, стояли копны хлеба.
— Не высовывайтесь, — предупредил Никулин. — Возможно, фрицы наблюдают. Смотрите зорче.
Но сколько ни смотрели моряки, ничего не увидели. Горбились пологие холмы, желтоватые вблизи и дымно-сизые на горизонте, мирно зеленел одинокий дубок, выбежавший из леса в степь, плыли по небу синеватые облака, унося куда-то в иные края свою влагу. Протянули, курлыча, журавли. Никулин долго смотрел им вслед, пока станица их не растаяла в небе.
— Тише! Самолет, — сказал Харченко. Он приподнялся на локте, глаза его остановились.
— Да нет, почудилось тебе, — возразил Никулин вслушиваясь.
— Я на корабле первым слухачом был, — ответил Харченко. — Я в таких делах не ошибаюсь. Идет сюда. Идет с норда.
И верно — Никулин да и остальные тоже вскоре уловили слабый, отдаленный рокот мотора. А Харченко, весь подобравшись, спружинившись, как хороший пойнтер на стойке, слушал, казалось, не только ушами, но всем телом.
— Немец! — сказал он твердо и уверенно. — Разведчик. «Хеншель». Справа от нас, на малой высоте.
Воющий рокот близился, нарастал. Через минуту моряки увидели немца. Вспыхнув крыльями на крутом вираже, он направился прямо к лесу. Харченко не ошибся — это был действительно «хеншель».
Разведчик сделал широкий круг над опушкой, затем над лесом. Вторично он появился над опушкой совсем низко — ясно были видны кресты на его крыльях, свастика на хвосте.
Никулина обожгло догадкой.
— Посадочные знаки! Живо! — скомандовал он. — В две минуты!
Крылов и Коновалов, помчались к оврагу прямиком, с треском ломая кусты, с разбегу пробивая заросли. Голос Никулина вернул их:
— Назад! Не надо!
Оказалось, что Фомичев уже сообразил сам, без подсказки, и, захватив мешок с посадочными знаками, прибежал на опушку. А разведчик опять ушел далеко за лес, и рокот его мотора затих. Пока бойцы расстилали по траве посадочные знаки, Никулин не мог найти себе места: а вдруг совсем улетел, не вернется, не увидит? Но вот снова начал нарастать гул мотора, и вскоре по земле опять скользнула темная быстрая тень — разведчик вернулся.
Он покачал плоскостями в знак того, что понял выложенные сигналы, и ушел на запад, прямо на солнце.
«Юнкерсы» с веста!.
— Что ты думаешь по этому поводу? — спросил Никулин у своего начальника штаба.
— Думаю, полетел за своими.
— Точно! — подтвердил Никулин. — Объявляю аврал! Все немецкое снаряжение доставить из оврага сюда! Парашюты пусть остаются пока на месте.
Через пятнадцать минут приказание было выполнено.
Никулин подозвал к себе комиссара и начальника штаба.
— Может по-всякому случиться, — сказал он. — Могут выбросить десант на парашютах, а могут транспортные самолеты пригнать. Если на парашютах — начинайте бить в воздухе. Если самолеты — не стрелять, пока не приземлятся. Отряд разбивается на четыре группы: первой командую я, второй — Клевцов, третьей — Фомичев, четвертой — Жуков. В каждой группе по два пулемета. Всю эту площадь вокруг посадочных знаков берем в кольцо. Пулеметы проверить заранее!
Быстрым шагом, почти бегом, он обследовал поле, указал каждому командиру его позицию. Для себя он выбрал позицию в копнах.
Опробовали пулеметы. Сухая дробь коротких очередей гулко отдавалась в лесу. Встревоженный стрельбой, с дальнего бугра тяжело поднялся большой коршун и на распластанных крыльях медлительно поплыл в закатных лучах — совсем низко, почти задевая за жесткий сухой бурьян. Солнце опускалось, широкий степной закат слепил. Степь местами нежно и прозрачно алела, местами густо синела — там, где легли длинные тени холмов.
— Ничего не слышишь? — спросил Никулин у Харченко.
— Пока нет.
Крылов сидел поодаль и старательно мастерил из двух носовых платков и двух палочек сигнальные флажки. Закончив работу, он встал и попробовал свое изделие. «Вася, Вася, Вася», — трижды написал он и остался доволен: флажки получились на славу, жаль только, что белые.
Жуков, дожидавшийся здесь своих бойцов, которые нагружались в лесу гранатами и пулеметными лентами, прищурился, усмехнулся.
— Вот, Вася, жаль, что девушки семафора не знают. А то и бумагу не надо бы тратить. Пиши себе да пиши флажками: «Дорогая Люба! Вы мне очень нравитесь. Скажите, где мы с вами можем встретиться…».
— Довольно! — рявкнул Никулин. — Нашел время для шуток! Ты почему здесь? Где твое место? Почему ты не на своей позиции?
Жукова точно, ветром сдуло, и больше он к Никулину не подходил.
Тускнели, меркли в степи алые отблески, от копен гуще, теплее шел сытный и пыльный запах зрелого хлеба, свежей соломы, закат угасал, его пламенное золото блекло, но еще прозрачен, ясен был воздух, еще светились слабым сиянием гребни холмов, еще купались в последних лучах высокие облака с оплавленными краями.
