Леонид Соловьев - Иван Никулин — русский матрос
— Что же ты, Вася, зевнул, адреса не записал? Эх, не догадался ты, Вася, поезд остановить.
Последним поднялся Папаша. Как человек в летах, солидный и деловитый, он пренебрежительно относился и к девушкам и ко всяким иным красотам природы, считая все это пустяками, бесполезными для человека.
— Чайку бы сейчас горячего, — сказал он мечтательно. — Давайте развязывайте мешки, завтракать пора.
Но что-то случилось — поезд, завизжав тормозами, сбавил ход, остановился. Никулин, высунувшись из вагона, спросил бегущего мимо кондуктора:
— В чем дело?
— Путь, говорят, разобран.
Вдруг Никулин резким движением рванул вагонную дверь и захлопнул ее, оставив только узенькую щелочку. Когда он повернулся к товарищам, они по лицу его сразу поняли все без слов.
— Фашисты? — спросил Папаша.
Ответила ему очередь автомата. Да, это были фашисты. В дверную щель Никулин видел, как бегут они из перелеска, нестройно крича и стреляя.
Первый бой
Несколько секунд было оцепенение. А передние, самые ретивые немцы уже подбегали к паровозу. Никулин мгновенным взглядом окинул бледные лица товарищей и понял, что, если оцепенение продлится еще хоть полминуты, погибнут все до единого.
Немцы шумно суетились около поезда.
— Ложись! — скомандовал морякам Никулин. — Ни звука! Как только откроется дверь, прыгай гадам на головы, души! Кто захватит оружие, выдвигайся вперед и бей по другим!
Легли и замерли. Шум близился, уже ясно различимы были отдельные чужие слова. Фомичев вдруг встал.
— Ты что? — зашипел Никулин.
— Хитрость! — горячим шепотом ответил Фомичев. — Хитрость придумал. Их надо в вагон заманить, здесь мы их лучше возьмем!
И он быстро, ловко начал закидывать моряков сеном.
Он успел как раз вовремя. Немецкая речь послышалась совсем рядом, дверь откатилась.
— Рус, сдавайсь! — произнес чужой ненавистный голос. — Ходи сюда!
Ни звука в ответ, ни шороха. Кряхтя, немцы полезли и теплушку — сперва двое, за ними еще двое. Остальные ждали у открытой двери на полотне.
Никулин прямо перед собой увидел толстые ноги немца в обмотках и грубых ботинках с порыжевшими грязными задниками. Резким движением он дернул немца за ноги к себе. Немец коротко вскрикнул, рухнул лицом вниз, в то же мгновение автомат его очутился в руках у Крылова. Вскочил Фомичев и сплеча хватил ближайшего немца кулаком в висок — у немца изо рта, из носа хлынула кровь, он повалился. Жуков и Серебряков сгребли третьего немца, а четвертым занялся в углу Папаша: прижав немца к стенке, он левой рукой вырывал у него автомат, а правой часто и быстро бил ножом. Все это произошло в одну секунду, а в следующую — по немцам, что толпились у вагона, застрекотали, залились их же, немецкие, автоматы, попавшие в руки моряков. Немцы шарахнулись, а из вагона, свистя, гикая, гогоча, уже сыпались, прыгали наши! Немцы оторопели, увидев перед собою русских матросов, которых уже давно они называли черными дьяволами, полосатой смертью. Матросы кидались и убитым, хватали оружие. Вот уже полетели в немцев их же, немецкие гранаты! Гитлеровцы побежали к перелеску, моряки — за ними, но из кустов навстречу загремел станковый пулемет. И захлебнулась бы лихая атака, но Василий Крылов, задержавшийся у поезда, увидел десяток немцев, втаскивающих пулемет в открытый железный пульман, чтобы с его бортов ударить морякам в спину. С гранатой в руке Крылов бросился к пульману. Взрыв! Над пульманом встало облако сизого дыма. Когда оно рассеялось, Крылов уже стоял перед пулеметчиками с двумя парабеллумами в руках. Трое были убиты, уцелевшие подняли руки.
— Жуков! Фомичев! Сюда, ко мне!
Трое моряков быстро установили пулемет на борту открытого вагона. Огонь был смертельно точен. Стрельба из перелеска прекратилась. Наши снова поднялись в атаку.
Бой длился всего полчаса — беспримерный бой двадцати пяти моряков против большого вражеского отряда, вооруженного до зубов. Шестьдесят восемь фашистов лежали, успокоенные навек, двенадцать сдались в плен, остальные разбежались.
Моряки в этом бою потерь не имели, вот разве только Фомичев вывихнул большой палец на руке, когда хватил сплеча в висок фашиста.
В овраге
Назвался груздем — полезай в кузов: принял во время боя командование — оставайся командиром и после боя.
К Никулину подошли главный кондуктор и машинист — хмурый старик с прокуренными сивыми усами; под его замасленной блузой виднелась на перевязи голая рука, перебинтованная выше локтя.
— Товарищ командир, — сказал главный, косясь на пленных. — Что с эшелоном делать будем? Назад, что ли, подавать?
— Зачем же назад? — удивился Никулин. — Фронт снарядов ждет, патронов, а вы — назад! Курс проложен, по курсу и следовать.
— Путь разобран.
— Будет собран. Сколько у вас людей в поездной бригаде?
— Мало, не управимся.
— Своих подкину. Колхозники помогут из села.
— Дельно! — сказал машинист. — Аи орлы же у тебя, товарищ командир! Помирать буду — вспомню!
Никулин, польщенный этой похвалой, не удержался от улыбки.
Главный отправился в село — собирать колхозников на ремонт пути.
Никулин подозвал Папашу.
— Возьмите двух краснофлотцев, обыщите убитых. Документы, письма и прочие там бумаги доставите мне. Соберите оружие, патроны, инструмент.
Нарочно, чтобы блеснуть перед стариком машинистом, он, отдавая приказание, обращался к Папаше по уставу — на вы. Папаша понял это, встал «смирно», вытянул руки по швам.
— Есть взять двух краснофлотцев, обыскать всех убитых. Документы, письма и прочие бумаги доставить вам. Собрать все оружие, патроны, инструмент!
— Выполняйте!
Папаша со щегольством старого служаки повернулся, щелкнув каблуками.
Никулин тайком взглянул на машиниста, любуясь произведенным эффектом. Старик был растроган, хмурился, кряхтел, крутил головой.
— До чего, же это хорошо, когда люди такую смелость в себе имеют и службу знают! — сказал он. — Я ведь понимаю, сам в первую германскую воевал, всю науку и дисциплину превзошел. Унтер-офицером я был гренадерского двенадцатого полка.
Он отправился к своему паровозу. Никулин подумал, глядя вслед ему: «Большое это дело — дисциплина! Люди-то вон, оказывается, все замечают…».
Отправив часть моряков на ремонт пути, Никулин вместе с Крыловым занялся допросом пленных. Крылов учился во второй ступени, сдавал немецкий язык и кое-что помнил. На счастье, и среди немцев нашелся один, с грехом пополам говоривший по-русски.
Подошел Захар Фомичев, посерел, взглянув на немца.
— Эх, разговаривать еще с ними!.. В расход их!
— Почему ты здесь? — строго обрезал Никулин. — Приказа не слышал — путь исправлять?
— Сейчас пойду. А сотню свою я все-таки разменял сегодня! Девяносто семь осталось…
И ушел — большой, нескладный, грузный, похожий на медведя.
Результат допроса коренным образом изменил планы Никулина. Выяснилось, что напавший на поезд немецкий отряд — это воздушный десант, высаженный немцами с целью обрыва наших коммуникаций. Пленный сказал, что в овраге, близ места высадки десанта, спрятаны парашюты, пулеметы, радиостанции. Остатки десанта, рассеявшиеся по округе, могли использовать это снаряжение.
К полудню путь был исправлен. Главный пригласил моряков садиться в вагон.
— Нет, — сказал Никулин. — Мы задержимся немного. Поезжайте. Счастливый путь!
Он передал машинисту краткое донесение с просьбой передать военному коменданту ближайшей станции. Прощались сердечно. Машинист перецеловался со всеми моряками, даже, прослезился…
Лес встретил моряков светлой, прозрачной тишиной. Свежо и крепко пахло увядающим летом, сыростью, недавно прошли дожди, и мшистая земля неслышно принимала шаги. Дубы стояли еще зеленые, клены только начинали краснеть, а липы были уже насквозь золотыми и щедро осыпали свою листву. По-осеннему пересвистывались синицы, по-осеннему стучал дятел; на поляне в косых солнечных лучах горела оранжевым пламенем рябина, вокруг суетились, кричали дрозды, склевывая горькие ягоды.
К оврагу пришлось пробираться сквозь густые заросли боярышника, бересклета, шиповника и орешника. На самом дне под наваленными ветками моряки нашли парашюты, ящики с боеприпасами, пулеметы, гранаты, ракеты, две походные радиостанции, мешок с посадочными знаками…
Никулин задумался, поджал губы.
— Сто шесть парашютов, — сказал он. — Ты слышишь, Фомичев? Восемь пулеметов. Фомичев, слышишь?
— Слышу.
— Ну и какое же твое мнение?
— Мнение простое. Значит, было их сто шесть человек. Шестьдесят восемь мы положили, двенадцать взяли в плен, двадцать шесть осталось недобитых. Вот и все.
— Да я тебя не об этом спрашиваю! — рассердился Никулин. — Подумаешь, профессор нашелся, а то бы, я сам без тебя не мог сосчитать. Я тебя о пулеметах спрашиваю!
