Лилия Дерябина - Белая лилия, или История маленькой девочки, побывавшей в немецком плену
Я сидела за столом и с вожделением смотрела на разбросанные по нему продукты. Мама стояла напротив выходящего во двор окна и складывала всё в корзину. На столе горела лампа. Вдруг она насторожилась: во дворе хрустнул снег под чьими-то шагами. Неожиданно хруст послышался под нашим окном. Мама быстро потушила лампу, и в ту же минуту раздался выстрел, в комнату влетела пуля и ударилась в русскую печь. Мы кинулись под стол. Раздался второй выстрел, и снова пуля ударилась в печь. Послышались быстрые шаги уходящего человека. Стало тихо, но мы ещё около часа просидели под столом. Потом осторожно выбрались из-под стола и легли спать.
Утром мама выглянула в окно: никого не видно. Подошла к входной двери, прислушалась: тихо. Вышла во двор и увидела отчётливые следы сапог, тянувшиеся от калитки до дверей дома, а затем повернувшие за угол нашего дома и остановившиеся под нашим окном. Похожие следы оставлял Рауль, приходя к нам в дом и уходя от нас. На каблуках его сапог были прибиты серповидные подковки с нацисткой свастикой. К нам зашла соседка и спросила: «Вы слышали: ночью где-то рядом стреляли?» Мама показала ей на окно и рассказала всё. Они вместе всё осмотрели и поняли, что маму спасли двойные окна: отверстие в первом стекле было как раз на уровне маминой головы, но стукнувшись о второе стекло, пуля срикошетила и пролетела мимо, прямо в печку. То же самое произошло и со вторым выстрелом. Рауль при выстреле не учёл особенностей русских зимних окон и промазал. Соседка посоветовала маме пожаловаться в комендатуру, так как войсковым офицерам не разрешали без приказа расстреливать кого-либо. И мама пошла в комендатуру. Но когда она назвала фамилию Рауля, ей ответили, что его полк отбыл на фронт. Комендант ещё пошутил: «Что — влюбилась?» — и зычно расхохотался. Мама плотнее закуталась в платок и быстро ушла, чтобы не навлечь на себя беды. Больше Рауль на нашем пути не встречался.
Уже после войны мама рассказывала, что Рауль во время своего взволнованного монолога ругал Гитлера, нацистов, гестапо, которые оторвали его от мирной жизни, погнали в эту дикую, нецивилизованную Россию, где нет дорог, туалетов, негде принять ванну, зато много партизан. Русская армия плохо вооружена, но солдаты продолжают отчаянно сражаться, вместо того чтобы сдаться доблестной немецкой армии, как это сделала вся Европа. Когда Рауль понял, что мама знает немецкий язык, он испугался, а вдруг она донесёт на него в гестапо, и потому решился её убить.
Глава шестая
Расправа над дедом
Наступила весна. Мы посадили картошку и репу, а осенью получили хороший урожай овощей. Я тоже в меру своих маленьких сил помогала маме. От деда не было никаких вестей. Мама начала нервничать. Она чувствовала: что-то произошло. Наконец, она решилась пойти в деревню. В ту сторону собирался ехать наш сосед (у него была лошадь с телегой). Мама напросилась к нему в попутчики, пообещав часть продуктов, которые она надеялась получить у деда. Меня с Эдиком мама решила взять с собой: она хотела упросить деда приютить нас у себя, так как боялась оставаться в городском доме одна с детьми. В городе действовали мародёры, а также нельзя было достать молочные продукты, которые крайне необходимы были моему маленькому брату.
Когда мы приехали в деревню и вошли в дом деда, там оказалась только его жена. На наш вопрос, где дед, она буркнула: «Не знаю» — и ушла в другую комнату. Минут через десять в дом вошёл полицай в сопровождении двух немецких солдат. Они подошли к маме и толкнули прикладом в сторону двери. Мама вскрикнула и кинулась ко мне с братом. Полицай сказал: «Забирай детей и иди с нами». Мама завернула сына, надела на меня пальтишко, оделась сама и вышла на улицу за солдатами. Шествие замыкал полицай.
Нас привели в большую избу, где находилось несколько немецких офицеров. Они о чём-то поговорили с полицаем. Тот подошёл к нам, грубыми толчками в спину повёл нас в другую комнату, в которой ничего не было, кроме небольшой охапки сена. Полицай пошёл к двери, потом повернулся в нашу сторону и сделал выразительный жест, приложив к губам палец: «Молчите!», и закрыл за собой дверь. Мы остались одни в полной темноте. Мама прижимала нас к себе и тихо плакала.
Проснувшись утром, она попыталась открыть дверь, но та оказалась запертой. Мама села на сено, взяла на руки плачущего сына, который был голоден, дала ему грудь. Но она почти сутки ничего не ела, молока оказалось мало, и сколько малыш ни мял своими ручонками материнскую грудь, он смог выдавить только несколько капель.
В комнату тихо вошёл полицай, который вчера сопровождал нас, незаметно сунул в руки мамы кусок хлеба с салом, шепнув: «Быстро съешь! Скоро выходить. Молчи, что бы ни случилось», и стремительно вышел. Мама откусила кусочек сала, облизала его и сунула ребёнку в рот. Тот жадно начал его сосать. Разломав хлеб на три части и раскусив сало на два кусочка, она дала один ломтик хлеба с салом мне, вторую такую же порцию спрятала в карман, сказав: «Это для Эдика». Себе она взяла только один кусочек хлеба.
Спустя какое-то время мы услышали топот ног, голоса и лязг оружия. Мама вскочила. Прижала к груди сына, а меня взяла за руку и испуганно смотрела на дверь, которая вскоре резко открылась. Громко топая сапогами, вошёл немецкий солдат с автоматом наперевес. Он скомандовал: «Выходи быстрее» — и вытолкал нас на улицу.
Там стояла большая толпа жителей деревни. Увидев мою маму с детьми, люди запричитали и стали креститься. Мы смотрели на них с недоумением. Но в этот момент мама увидела виселицу и перекрестилась, несмотря на то, что была атеисткой, и ещё крепче прижала нас к себе. Вдруг толпа повернулась в другую сторону и снова запричитала. Мама тоже повернула голову и снова перекрестилась: два дюжих эсэсовца (так называли немецких карателей) под руки вели нашего деда. На него страшно было смотреть: одежда на нём разорвана, сквозь неё виднелись раны, и текла кровь, особенно сильно из пальцев рук, так как гестаповцы во время пыток вырвали у него ногти. Всё лицо было в кровоподтёках, один глаз полностью закрылся сплошным кровавым пятном. Он еле передвигался, но увидев одним уцелевшим глазом свою сноху (мою маму), он приостановился, и губы зашевелились, но конвоиры его подтолкнули к виселице. Они попытались поставить деда на скамейку, которая стояла под виселицей. Немцам это не удалось, так как дед был богатырского сложения. Тогда он с усилием выпрямил могучие плечи, оттолкнул немцев и, уцепившись окровавленными руками за стойку виселицы, поднялся на эшафот. Послышались крики и плач. Дед с трудом поднял руку, толпа затихла, даже солдаты перестали бряцать оружием. И в наступившей тишине, еле размыкая распухшие губы, он тихо заговорил: «Запомните, товарищи, я никого не предал, я выполнял свой долг перед Родиной. Мы победим!» Стояла звенящая тишина. Первым опомнился офицер. Он выхватил пистолет и выстрелил в деда, тот пошатнулся, но не упал. Тогда офицер подскочил к виселице и сам ногами выбил скамейку. Виселица под тяжестью тела согнулась, но устояла. Мощное тело несколько раз дёрнулось и затихло.
Толпа взревела, запричитала и двинулась в сторону виселицы. Солдаты выстроились, передернули затворы автоматов и двинулись на толпу, дав несколько очередей в воздух. Люди в панике повернули назад. В этой суматохе к нам подошёл полицай и быстро повёл в одну из хат, но по дороге мы встретили другого офицера в сопровождении двух солдат. Увидев нас, он, видимо, решил, что полицай нас арестовал, сказал: «Очень хорошо, спасибо» — и что-то приказал солдатам, которые отвели нас в тот же дом, где мы провели ночь, и закрыли в той же комнате.
Глава седьмая
Поезд идёт дальше на запад
Прошли целые сутки без пищи и воды. Мама тихо плакала, временами она давала грудь моему братику, который пытался что-то выдавить своими ручонками из груди, но мать была голодна, и он снова начинал тихо пищать, — ни плакать, ни кричать у него уже не было сил.
Рано утром в комнату вошёл тот же полицай. Положил перед нами узелок и записку и прошептал: «Записку спрячь, быстренько поешьте, скоро придут немцы». Мама спросила: «Что будет с нами? Нас расстреляют?». Полицай оглянулся на дверь, прошептал: «Я знаю только то, что вас не казнят. Офицер уехал в Брянск, в штаб. Вечером вернётся» — и быстро вышел.
Ещё сутки мы просидели взаперти. Днём, когда солдаты ушли, и всё затихло, мы подкрепились тем, что принёс полицай: варёная в мундире картошка, нарезанная редька, чёрствый хлеб и маленький кусочек сала. Мать разделила сало на три части: одну отдала мне, другую отложила братику, третью спрятала и сказала: «Не жуй, а соси!» Я уже знала: так легче приглушить голод.
Ранним утром мы услышали шум, хлопанье дверей, топот множества ног. Мама вся напряглась, прижала нас к себе. Вскоре дверь в нашу комнату распахнулась, вошли немецкий офицер, два солдата и один в гражданской одежде, как оказалось, переводчик. Офицер что-то ему сказал. Переводчик повернулся к нам и сообщил: «Вам очень повезло. Немецкое командование решило вас помиловать, не казнить, а дать возможность искупить свою вину, работая на Рейх (так немцы называли своё государство). Вам разрешается взять с собой в дорогу немного одежды и еды, вас повезут в Германию, где будете работать во славу Великой Германии». Он повернулся к полицаю: «Сходи к её родственникам, чтобы приготовили всё необходимое в дорогу». Все вышли, и мы остались одни.
