Кирилл Косцинский - ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ
— Пидэшь сьогодни у город. Поняв?
Городом мы называли областной центр. Соломир был просто Соломиром.
Я удивился:
— Я?
— Ты, — угрюмо сказал Глушко. — Нэма кому бильше.
Забыв о том, что шалаш не рассчитан на мой рост, я выпрямился и стукнулся головой о перекладину.
— Вот черт!..
Быковский сидел, уставившись себе в ноги, будто избегая встретиться со мной взглядом. Мне показалось, что он тоже не согласен с этим бессмысленным решением.
А смысла в нем, на мой взгляд, и в самом деле не было. Уже более «полугода я командовал группой, как с легкой руки Глушко называли у нас роты, кроме того, я фактически был начальником штаба. Если Глушко с Быковским задумали какую-то операцию, то было странно, что меня отрывают в такую минуту от прямого дела. Если даже они ничего не задумали, то немцы что-то готовили против нас, и тогда… Тогда это тоже было странным.
Согнувшись, в неловкой позе стоял я у выхода из шалаша, силясь понять, за каким чертом должен я отправляться в город и что заставляет Глушко посылать именно меня, а не кого-либо другого.
До недавнего времени нашим постоянным связным с обкомом был Романюк, но дней десять назад он был арестован Метцнером. Об этом сообщил нам Ковалев, соломирский слесарь, успевший уйти от ареста.
Гораздо резоннее было бы послать именно его, Ковалева, или любого другого из местных жителей, а их было порядком в отряде. Я же ни разу не был в городе, плохо говорил по-украински, и это сразу могло вызвать подозрение. Да и по другим причинам я явно не подходил для выполнения такого задания: нужен особый талант, чтобы уметь не привлекать к себе ничьего внимания, талант оставаться незаметным.
У меня не было такого таланта. Да и попробуй быть незаметным, когда в тебе сто девяносто четыре сантиметра роста и даже в сомкнутом полковом строю ты торчишь: на ©иду у всех, как тригонометрическая вышка! Конечно, я не был трусом, но все же я предпочитал, чтобы у меня и моего противника были равные шансы. Мне легче было бы проползти к немецким окопам и притащить на спине здоровенного фрица, чем встретить его на улице и, опустив глаза, посторониться.
Я сказал обо всем этом Быковскому. Сидя против Глушко, опираясь на свои острые торчащие колени, он опять промолчал. Глушко же чуть усмехнулся, и в голосе его, когда он вновь заговорил, послышалась нотка раздражения:
— Бачь, який ты розумный!.. А мы про то не знаем. Сидим тут вдвох и ничого не миркуем.
Он посмотрел на меня своими тусклыми, невыразительными глазами и добавил, кивнув в сторону Быковского:
— Визьмешь у нього пакет. И запам'ятуй: якщо в строк не доставишь — хвист одирву. Поняв?
Он показал в воздухе, как будет отрывать мне хвост.
Но мне страшно не хотелось уходить. Меня угнетало наше «азовское сидение» в плавнях, вынужденное безделье, тоска по крупным, настоящим делам. И вдруг, когда неизбежность чего-то значительного стала очевидной, меня превращают в курьера, в мальчишку на посылках.
Черт его знает, в конце концов… Дело было не в самолюбии. Мне думается, что мое нежелание идти в город объяснялось вовсе не самолюбием, не тем, что вот-де я был в отряде единственным человеком с законченным военным образованием, что я был начальником штаба. Нет, просто я знал, что доставить в город какой-то там пакет может любой партизан, а вот подсказать Глушко правильное решение, помочь ему в трудную минуту— сделать это никто не может. Ибо как бы ни сложны были мои отношения с Глушко, но он, конечно, верил мне и, конечно, знал, что я его не подведу…
И вот теперь, когда отряду предстояло что-то очень важное и решающее, — теперь надо было уходить и бросать свою роту и своих парней, передавать их кому-то другому, и этот другой… Кто знает, как развернутся теперь события и сможет ли Женька Батрак противопоставить им достаточно выдержки, хладнокровия и просто военного умения?
Глушко посмотрел на меня мрачновато и недовольно.
— Що ты мовчишь? Мабуть, думаешь, що ось як без тэбэ отряд будэ? А ты не бийся. Як бы там не було — обойдемось…
Он замолчал, пожевал губами и бросил на Быковского такой взгляд, будто хотел сказать: «Ось бачишь? Що я тоби казав?»
Комиссар сидел, обхватив свои колени, и тоже молчал.
Я решил облегчить им задачу и, вытянувшись, насколько можно было вытянуться в этом шалаше, обратился (в пространство:
— Разрешите быть свободным?
— Свободным, свободным, — отозвался Глушко. — Гусак був свободный, так його кухар в борщу зварыв… Ты що соби думаешь? Я довго с тобой панькатысь буду? То — боевой приказ, и нихто тебэ умовлять не будэ.
Я понял, что спорить бесполезно.
Быковский долго и подробно объяснял мне, как и какими дорогами идти. Потом он вручил мне документы — 'паспорт со справкой на имя Харченко и «пакет» — обыкновенную немецкую сигарету.
Комиссар поднял сигарету на уровень глаз и помахал ею в воздухе.
— Спрячь получше… А если почему-либо придется ее уничтожить, то на словах передашь Махонину: в ночь на шестнадцатое, понял? И пусть он обеспечит Балицкого — он знает, что это значит.
Быковский протянул мне руку.
— Вот что, Андрей, милый ты человек… Пойми— не от хорошей жизни тебя (посылаем. Но и надеемся на тебя крепко. Знаем — не подведешь. — Он вдруг улыбнулся и похлопал меня по плечу. — Так-то вот… Вечером пойдешь, когда стемнеет.
На сдачу роты мне понадобилось пятнадцать минут. Люди, материальная часть — все было на месте. Потом я решил отдохнуть; забрался в кусты, скинул рубаху, положил под голову гимнастерку, но заснуть мне не удалось: я был слишком зол. А еще через полчаса пришла Таня. Она опустилась на траву рядом со мной и спросила:
— Ты сегодня уходишь?
— Не знаю. Может быть, сегодня.
Таня сорвала травинку и принялась накручивать на палец тонкий, пожелтевший уже стебель.
— Я случайно услышала… Быковский приказал Близнюку проводить тебя до заставы.
Я пожал плечами. Зачем это понадобилось? В плавнях я мог ходить с завязанными глазами.
— Ты не хотел говорить мне? — спросила Таня.
— Я сам только что узнал… И вообще, черт их знает, что они там задумали! Некого им послать, что ли? А вот как Женька будет командовать ротой — этого я не знаю. Да и сам Глушко… Не многого он стоит.
— Про Глушко ты напрасно, Андрюша. Его все любят, все уважают, а вот ты…
— А что я? Молиться мне на Глушко»? Ему не отрядом командовать, а баней заведовать!
— Андрюша!
— Двадцать шесть лет Андрюша. И не Андрюша, а Андрей. Сколько раз говорил — не люблю, когда меня так называют. Ты вот что мне скажи — для чего мы здесь сидим? Чтобы, упаси бог, не выстрелил кто-нибудь? Так на то война. На войне не только стреляют, а, глядишь, еще и убить могут. Если все так сидеть будут, немец не только до Сталинграда — до Омска дойдет.
— Ведь ты же не прав…
— Ладно. Я не прав, а вы все правы. И поставим точку.
Конечно, я горячился в эту минуту, говоря о Глушко. Но, во-первых, я был зол, потому что никак не мог понять целесообразности всей этой затеи, а во-вторых… Словом, мне казалось, что никто в отряде, даже Быковский, не понимает по-настоящему того, что происходит теперь в мире и какое место в этих событиях должны занять мы — наш отряд, партизаны вообще.
Но об этом мне не хотелось говорить с Таней, и я замолчал.
Поджав ноги, прикрыв их подолом своего стиранного-перестиранного платья, Таня внимательно разглядывала свои загрубевшие, в заусеницах, пальцы.
— Город вот уже второй день не отвечает, — сказала она вдруг. — Не понимаю, почему…
Глушко громко величал Таню начальником радиосвязи и штабной канцелярии. Собственно, никакой канцелярии у нас не было, как не было и штаба, приказы отдавались устно, и лишь листовки, распространявшиеся среди населения, Таня переписывала через самодельную копирку своим круглым, детским почерком. Но наша радиостанция, еще зимой отбитая у румын, доставляла Тане массу хлопот: там все время что-то не ладилось, отпаивались какие-то проводники и контакты, теряли эмиссию лампы, садились батареи; правда, наши связные постоянно покупали у румын то лампы, то батареи, но все же было решительно непонятно, каким образом Таня успевала устранять все неполадки и каждый день в назначенное время вступала, как она говорила, «в обмен» с обкомовской станцией. Она очень гордилась этим, и тем обиднее было для нее, что в эти трудные дни вдруг оборвалась связь с городом.
— Я боюсь, что и там что-нибудь, как в Соломире… — Она низко наклонила голову, и я не видел ее лица. — Там немцы чуть не неделю за рацией наблюдали и никого не трогали. А потом сразу… И Машу, и Петра Ивановича, и Костю…,
Было безветренно и даже в тени, под ивами, жарко. В небе, прямо над нами, таяло маленькое, похожее на разрыв бризантного снаряда, облачко. На низких тонах, как «юнкере», гудел шмель. От шалашей доносились голоса, щелкал замок «максима» — там тренировались пулеметчики.
