Кирилл Косцинский - ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ

Кирилл Владимирович Косцинский

ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ

Кирилл Владимирович Косцинский родился в Ленинграде в 1915 году. После окончания семи классов работал продавцом в магазине, табельщиком, грузчиком в порту, слесарем и револьверщиком, вальцовщиком и каландровщиком. В 1934 году был принят в Ленинградское пехотное училище имени С. М. Кирова, одновременно учился на вечернем отделении Ленинградского Университета. По окончании военного училища служил командиром взвода в различных частях Советской Армии на юге Украины. В 1942 году окончил Военную академию имени Фрунзе и до конца войны работал в армейских разведывательных органах; выполняя задания командования, неоднократно прыгал с парашютом во вражеский тыл. Награжден несколькими орденами и медалями.

Писать и печататься начал с 1933 года, но профессиональным литератором стал лишь в 1947 году, после демобилизации из армии.

К. В. Косцинскому принадлежит ряд книг: два сборника рассказов и очерков, несколько повестей.

…Он был один, был просто город.

А. Твардовский

1

Над городом, закрывая солнце, стояло дымное облако.

Еще ночью, километров за сорок отсюда, с берега Днепра, я заметил на юге багровое зарево. Зыбкое, трепещущее, оно исчезало временами совсем и вспыхивало вновь, освещая бесприютную степь своим тусклым, отраженным светом.

Я не задумывался над тем, что это и где горит. Да и мало ли пожаров возникало в заднепровских степях осенью сорок второго года? Я очень устал, мне надо было отдохнуть, на душе у меня было беспокойно, и, выбрав в одной из прибрежных балок место, где никто не застал бы меня врасплох, я сразу заснул.

На следующий день, частью пройдя пешком, частью проехав на скрипучей арбе оставшиеся сорок километров, я приближался к городу. Это был обычный степной город, раскинувшийся на плоском берегу Днепра. Он открылся издали, с высоты пологого холма, открылся темными силуэтами церквей и фабричных зданий, разноцветными халупами окраин, чахлой зеленью садов. Множество пыльных степных дорог, сходясь и снова разбегаясь, неся на себе следы автомобильных покрышек и отпечатки человеческих ног, вело туда, в этот неведомый мне город.

Большой и притихший, настороженный, он лежал на берегу реки; мертвые трубы заводов поднимались над ним, и где-то за домами, невидимый глазу, бушевал пожар.

Расставшись с подвезшим меня стариком, я вошел в форштадт, или военную слободку, как, по словам Быковского, называлась северная часть города. Широкая улица предместья ничем не отличалась от улицы в любом украинском селе. Окруженные глинобитными заборами, кое-где палисадниками с перевернутыми кувшинами на жердинах, белые, голубые, розовые, но одинаково обветшавшие хаты выстроились неровным рядом.

Улицы были совершенно пусты, лишь две — три человеческие тени заметил я в отдалении. Какая-то женщина, сгибаясь под тяжестью плетеной корзины, шмыгнула в один из палисадников; совершенно голый, черный, как негритенок, мальчуган, обеими руками взявшись за свой крантик, орошал раскаленную пыль во дворе другого дома.

Но чем дальше углублялся я в город, приближаясь к его центру, тем оживленнее становились улицы. То здесь, то там раскрывалась калитка, человек подозрительно оглядывался кругом и, прижимая локтем пустой мешок или придерживая корзину, трусил мелкой рысцой к видневшимся вдали фабричным корпусам. Мужчины, женщины, дети — все с мешками, сумками и корзинами — выскальзывали из смежных улиц, а навстречу им двигались другие мужчины, женщины, дети, но мешки их были чем-то наполнены, и их, возвращавшихся откуда-то, было значительно меньше.

Здесь, в предместье, уже отчетливо слышался горький запах гари. Сизая копоть медленно падала на листву деревьев, на стены домов, на лица. И я почувствовал какую-то связь между этой копотью, между пожаром и суетой на улицах.

Я миновал разрушенные корпуса консервного завода, прошел через пыльный, изрытый траншеями сад — в середине его бронзовый человек, подняв обломок шпаги, хмуро разглядывал обвалившийся фонтан — и повернул наконец в узкую улочку, круто спускавшуюся к реке. Над этой улочкой, заполненной идущими вниз людьми, над крышами домов, как по ступенькам, карабкались вверх черные, похожие на породистых баранов, клубы дыма и, сбиваясь в стадо, тянулись над городом.

Восемьдесят километров пути по занятой врагом земле были уже позади, и я приближался к цели. Я представил себе, как через пятнадцать — двадцать минут найду нужный мне дом.

Справа от входа, на третьей жердине будет висеть опрокинутый глечик, подобный тем, какие я видел при входе в город. Это сигнал: «Все в порядке. Можно входить!»

Я спрошу Терещенко. Немолодой, молчаливый человек с упрямым подбородком и спокойными, чуть зеленоватыми глазами, он окинет меня изучающим взглядом.

— У вас сдается комната, — скажу я. — Мне говорил об этом Грохотов.

— Комната? — переспросит Терещенко. — Комната есть, только вряд ли вам подойдет. Темная она.

— А я посмотрю. Главное, чтоб были кровать и стол.

Молча Терещенко пропустит меня в дом. Едва увидев меня, он догадается, почему пришел я, а не Романюк, и ни о чем не спросит. Все сразу становится понятным, когда на явку приходит новый человек.

Дойдя до конца переулка, я свернул вправо.

Густая толпа широким кольцом окружала горящий элеватор. Взрывом снесло одну из стен, и там, в дыму, медленно осыпалась и оседала золотая, искрящаяся гора. Пожарные, немецкие солдаты какие-то гражданские с повязками на рукавах, все грязные и черные, орудовали баграми, лопатами и, врываясь в ползущую на них раскаленную массу, отгребали ее в сторону и заливали водой. Поодаль, вдоль куч еще дымящегося, почерневшего зерна, увертываясь от полицейских, мужчины, женщины, дети торопливо наполняли пшеницей свои сумки, корзины, мешки.

— Что случилось? — спросил я у плечистого, коренастого парня. — Разбомбили?

В измятой украинской рубахе, он сидел на груде трухлявых шпал и, щелкая семечки, с любопытством поглядывал по сторонам. Челюсти и губы его непрерывно работали, и шелуха вылетала изо рта, как стреляные гильзы из пулемета.

Парень остановил на мне взгляд узких, будто припухших глаз.

— Разбомбили, ядрена палка… — сказал он не то утвердительно, не то удивляясь чему-то. — Да тут с год ни одного русского самолета не было.

Меня поразило это неожиданное словечко: «русский». Да сам-то он кем был, этот парень, говоривший о русских самолетах, как о чем-то чужом, потустороннем?

Но он не обращал на меня ни малейшего внимания и, отвернувшись, запустил руку в карман за очередной порцией семечек.

Под откосом, прямо под нами, двое полицейских суетились и хрипло кричали, хватая подбиравших зерно людей и вытряхивая под ноги, на землю, содержимое их сумок. Один из них, плотный, рыжеусый человек с искаженным злобой лицом, ухватил за рукав сморщенную, высушенную временем старуху.

— Кому говорят? Кому? — рычал полицейский, вырывая из ее рук наполненную зерном плетенку. — Пусты, чуешь? Пусты, стара паскуда!

— Ироды! Дождутся они, как русские придут… — негромко сказал кто-то за моей спиной, и меня опять удивило это слово: «русские».

— Придут они, жди больше, — отозвался другой. — Поди, за Уралом уже, если не дальше.

Старуха, судорожно вцепившись в края своей шелюжной корзинки, не выпускала ее. Она ничего не говорила, ни о чем не просила, и лицо у нее было темное и строгое, как на иконах.

Натужно охнув, полицай с силой дернул корзину к себе, и старуха упала на колени, но скрюченные пальцы ее все еще не отпускали плетенку.

Парень рядом со мной чмокнул: —Ишь ты! — И я не понял, к кому это относилось: то ли к старухе, вцепившейся в свою корзину, то ли к полицаю, решившему во что бы то ни стало отобрать ее.

— Нашел, на ком силы пробовать! — крикнули сверху.

— Тебя бы вот так же: головой об стенку!

— С-сукины дети! — выругался я. — Как собаки на сене. Горелое зерно и свинья есть не станет.

Парень, достав пригоршню семечек, не дотянул руку до рта. Повернувшись ко мне, он окинул меня внимательным взглядом.

— Зачем свинья? Его людям по карточкам выдать можно… Ты не тутешный, друже?

Он выплюнул шелуху и поднялся.

— Какая тебе разница? — не очень любезна отозвался я.

— Где-то я тебя видел, — медленно, будто вспоминая что-то, сказал парень. — Ты, часом, не соломирский?

Я был уверен, что нигде и никогда не видел это скуластое лицо, с узкими, чуть припухшими глазами. Как мог он догадаться, что я действительно пришел из Соломира?

Я несколько дней не брился, на сапогах толстым слоем лежала дорожная пыль, видимо, весь мой облик говорил о том, что я здесь чужой, пришлый человек. Но в том году бесчисленное множество людей в поисках хлеба, работы, а то и родственников, рассеянных войной и оккупацией, вздымало ногами пыль по украинским дорогам, следовало за бесконечными колоннами пленных, наполняло редкие пассажирские поезда, и во внешности моей, вероятно, не было ничего такого, что выделяло бы меня из всей этой массы горемык и бездомков.