Александр Грачёв - Падение Тисима-Реттоо
Подпоручик Хаттори не был военным человеком — это можно было определить сразу же по его внешности: он не отличался военной выправкой. Офицеры штаба и особенно подполковник Кувахара, у которого Хаттори работал переводчиком, относились к нему высокомерно и насмешливо. За глаза Кувахара называл его «ученым, пахнущим дураком». В этой чуждой среде жестоких и непонятных ему людей Хаттори чувствовал себя подавленным. Но свою работу он выполнял исправно, и к нему не придирались.
В глубине души Хаттори Динзабуро презирал и военную службу и офицеров. Окончив десять лет назад Токийский университет по отделению русского языка, он затем был оставлен здесь же на преподавательской работе и изучил английский, китайский, французский и немецкий языки. И хотя он считался в университете одним из лучших лингвистов и способным молодым ученым, от него постарались избавиться — ему никак не прививался милитаристский дух, которым старались пронизать лингвистику хозяева университета.
В конце концов он был мобилизован в армию и получил назначение на Тисима-Ретто, на должность военного переводчика гарнизона острова Минами. Он был здесь, в сущности, простым писарем у подполковника Кувахара, так как жандарм и разведчик, вышколенный в Квантунской армии, сам хорошо владел китайским языком, как, между прочим, и русским.
Общая страсть к рыбной ловле, столкнувшая здесь Хаттори и Комадзава, не была единственной причиной к тому, чтобы у них завязались близкие отношения. Просматривая как-то картотеку военнопленных китайцев, переводчик вдруг увидел там имя Комадзава. Кто-то доносил, что моторист Комадзава часто разговаривает с наиболее опасным китайцем-коммунистом Ли Фан-гу, сидящим всегда возле моторного отделения, когда перевозят военнопленных к Северному плато. Это заинтересовало Хаттори, и ему однажды удалось заглянуть в «личное дело» рядового Комадзава.
В желтой картонной папке Хаттори нашел данные об интересной человеческой судьбе. Комадзава Этиро, рождения 1898 года, сын крестьянина-рыбака из префектуры Осака, в 1919-1922 годах принимал участие в сибирской экспедиции, там был ранен и награжден медалью «За участие в сибирской экспедиции». В 1925 году он принимал участие в осакской забастовке портовиков, будучи мотористом буксирного катера. За это был уволен. Год ходил безработным. В 1926 завербовался мотористом на шхуну рыболовной компании Нитиро, промышлявшей рыбу у берегов Камчатки. За связь с русскими рабочими и чтение советских газет был уволен и вывезен в Японию. В 1928 году вернулся в Осака и здесь вступил в одну из организаций компартии, только что вышедшей из подполья. В 1929, во время разгрома компартии, арестован, судим, и приговорен к смертной казни, замененной затем десятью годами каторжных работ. В 1939 году амнистирован в связи с празднованием мнимого 2600-летнего существования «Страны Восходящего Солнца», как «исправившийся», проявил патриотизм, попросившись рядовым солдатом на китайский фронт, из-за опасения, что может перебежать на сторону китайцев, был послан на Тисима-Ретто мотористом на десантную баржу.
Мог ли ученый-лингвист Хаттори предположить, что в этом кряжистом тихом человеке с добрым лукавым взглядом с разбитыми работой руками скрывается такой мятежный характер! При первой же встрече на рыбалке, состоявшейся после этого, он решил вызвать Комадзава на откровенный разговор. Опасаясь, что рядовой Комадзава будет скрывать свое прошлое, Хаттори начал исподволь. Поймав крупную рыбину, переводчик сказал, что эта рыба по-русски называется «ленок».
— А я знаю, господин подпоручик, — улыбаясь, ответил Комадзава.
— Откуда вы знаете русский язык? — спросил Хаттори, сделав удивленный вид.
— О, я дважды бывал в России, господин подпоручик! — сказал с увлечением Комадзава. — Я хорошо знаю русских.
— И как же вы считаете: хороший это народ?
— Господину подпоручику, как человеку ученому, должно быть известно, что плохих народов не бывает…
Он ловко выдернул из воды блеснувшую серебром рыбину, расторопно поймал ее в воздухе своими длинными руками и бросил в садок. Все это он проделал молча, деловито. Закинув леску снова в воду, философски продолжал:
— Есть плохие люди в каждой стране, но весь народ любой страны плохим быть не может. Ведь каждый народ трудится, воспитывает детей, стремится к счастью и желает сделать красивой и спокойной свою жизнь. Правильно я говорю, господин подпоручик? — спросил он, лукаво сощурив свои веселые глазки, сделавшиеся совсем маленькими на его массивном квадратном лице.
— Да, да! Это великолепно сказано, Комадзава-сан! Вы много, должно быть, читали?
— О, я читал много книг, господин подпоручик.
— И русские книги читали?
— Да, господин подпоручик, читал книги и газеты, когда работал на шхуне компании Нитиро в Усть-Камчатске.
— Скажите, Комадзава-сан, не бойтесь меня, вы читали Ленина?
— О, мне совсем нечего вас бояться, господин подпоручик, — он улыбнулся, как показалось Хаттори, очень доверчиво. — Конечно, читал.
— А потом стали коммунистом?
— Да, господин подпоручик, потом стал коммунистом. Но за это я был приговорен к смертной казни, которую мне почему-то заменили десятью годами каторги. После этого я отрекся от коммунистов.
По тому, как он улыбнулся весело при этих последних словах, подпоручику Хаттори показалось, что солдат говорит неправду. От этого у него почему-то стало очень весело и легко на душе. Чтобы удостовериться в своих сомнениях, он, оглянувшись по сторонам, тихо спросила:
— А правда или нет, Комадзава-сан, что коммунисты — самые справедливые люди во всем мире?
Чувствовалось, — и этого не мог не заметить Комадзава, — что подпоручик Хаттори спрашивает то, о чем у него существует вполне определенное собственное мнение. Ответ Комадзава был в этом отношении схож с вопросом.
— Справедливых людей на свете очень много, — сказал он уклончиво. — Господину подпоручику, как человеку ученому, должно быть известно, что и среди коммунистов могут быть справедливые люди.
Хаттори понял, что дальнейшие расспросы бесполезны, Комадзава не доверит ему своих сокровенных мыслей.
Но с той поры — а это было почти год назад — их отношения становились все более близкими и откровенными. И для Хаттори и для Комадзава эти часы рыбалки стали приобретать не только спортивный интерес, — у них выявилось много общего во взглядах на жизнь. В этом укромном уголке, укрытом зарослями буйных трав и чащобами ветлы, они могли, не стесняясь, говорить о том, что их волнует, говорить такие слова, которые было опасно произносить вслух в другом месте. Зерна коммунистических идей, теперь открыто высказываемых Комадзава, попадали на давно подготовленную почву в душе лингвиста Хаттори. Он, как и Комадзава, давно ненавидел деспотическую власть военщины, установленную генералами и «молодым офицерством» не только над жизнью каждого японца, но и над мыслями, над душой нации. Он, как и Комадзава, ненавидел этих фашиствующих самураев с их спесью, с их пренебрежением ко всем, кто не гнет покорно спину при виде военного мундира. Он, как и Комадзава, мечтал о такой Японии, душой которой будет труд, разум, свобода, а не тупая военная муштра. Он, как и Комадзава, как и подавляющее большинство японцев, в душе проклинал войну, длившуюся вот уже восемь лет и приведшую страну на край гибели.
Теперь рядовой Комадзава и подпоручик Хаттори были не просто приятелями, а братьями по духу. Они с нетерпением ждали каждого воскресенья, чтобы встретиться и поговорить о новостях прошедшей недели, выслушать откровенное мнение друг друга о перспективах второй мировой войны, самый страшный очаг которой — в Европе — уже был погашен. Как могли, они помогали пленным китайцам.
Не сегодня Хаттори пришел на рыбалку мрачным и печальным. Пристроив удилище, он обошел окружающие кусты, как всегда, когда хотел сообщить что-нибудь важное. Вернувшись с пучком молодых побегов кислицы, уселся рядом с Комадзава.
— Страшное известие принес я вам, Комадзава-сан, — глухо, полушепотом молвил он, подавая другу несколько стеблей кислицы.
— О, что случилось, господин подпоручик? — насторожился Комадзава.
— Вчера вечером я случайно увидел на столе подполковника Кувахара план операции «Нэмуро». Знаете, что это такое?
— Где уж мне, господин подпоручик.
— Операция «Нэмуро» — это уничтожение всех военнопленных, участвовавших в строительстве укреплений на Северном плато. Работы там подходят к концу, и чтобы скрыть секрет расположения укреплений, командование разработало план одновременного истребления всех военнопленных. Это что-то ужасное! — Лицо его болезненно сморщилось, взгляд стал блуждающим, рассеянным. Лицо Комадзава, напротив, стало строгим, взгляд — суровым.
— Что ж, в этом нет ничего удивительного, — проговорил Комадзава и взялся за удилище, поразив подпоручика своим суровым спокойствием. — Это не первые и не последние жертвы кровавых милитаристов. Ничего, до расплаты осталось недалеко, — глухо и зло, скорее про себя, проговорил солдат.
