Михаил Бубеннов - Белая береза
…Лозневого, как знатного гостя, угощали в горнице. Все остальные ужинали на кухне. Марийке несколько раз приходилось отрываться, чтобы угощать комбата. Это раздражало ее. Ни одной секунды она не хотела быть без Андрея, ни одной! При нем она была так счастлива, что не думала ни о чем — даже о том, что завтра утром кончится это счастье.
После ужина Марийка отозвала Андрея в сторонку, спросила, кивая на дверь горницы:
— Зачем ты этого-то привел?
— Комбата? А что?
— Не нравится он мне.
— Ну что ты, он хороший комбат!
— Хорош! Смотрит на меня, как кот на масло! — гневно сказала Марийка. — Ух, эти мужики! Выколоть бы всем гляделки! — И резко оборвала разговор, подчеркнув этим, как он неприятен ей. — Баньку истопить тебе?
— О, хорошо бы! — обрадовался Андрей.
— Я сейчас!
Марийка бросилась было в сени, но задержалась у порога и, поманив Андрея к себе, зашептала, касаясь рукой его груди:
— Пойдешь помогать, а? Пойдем!
Баня стояла за огородом, в овраге, заросшем орешником, березнячком и крушиной. Здесь, в затишке, прячась от осени, еще держалась зелень.
Вечерело. Во многих местах на темно-багровом западе поднимались, завиваясь в спирали, черные дымы. Дальние урочища, как крепости с тысячами древних башен без огней, с куполами, тускло отливающими золотом, тонули в вечерних сумерках. А в Ольховке, на взгорье, было еще совсем светло и нарядно: и березы, и кустарники на склонах, и крыши домов, и стекла окон все было в багрянце. И на светлом небе без дела висела большая луна из латуни, — так и хотелось, глядя на нее, взять палку и попробовать — хорошо ли звенит?
Готовя баню. Марийка заставляла Андрея быть около себя неотлучно. Здесь она тоже делала все необычайно хлопотливо, с какой-то немного нервной быстротой. И разговаривала она быстро, то расспрашивая Андрея о службе, то рассказывая ему, как скучала о нем, то сообщая деревенские новости. Когда под каменкой, потрескивая, запылали дрова, она слегка прижалась плечом к Андрею, сказала:
— Вот так и у меня сейчас в душе: весело горит, потрескивает… Слышишь, что говорю? Иным людям, пожалуй, на всю жизнь не дается столько счастья, сколько у меня сейчас. А у тебя?
— А у меня… — Андрей помедлил, — то светло, а то вот так, как в бане, — дымновато.
— Дымновато? Ты не рад?
Он видел, как она счастлива, и не хотел напоминать ей, что неурочный его приход — невелика радость.
— Из-за отца? — попытала Марийка.
— Из-за него… — промолвил Андрей.
— Ну и шут с ним! — сказала Марийка. — Не думай, Андрюшенька, о нем. Я не хочу, чтобы ты думал сейчас об этом…
— Оно само думается, — сказал Андрей вздохнув. — Останетесь, а что тут с вами будет? Его жизнь прожита, а твоя? Мне подумать страшно. Ты вот что… мать твоя уехала?
— К ночи уедет.
— Вот и ты отправляйся с ней!
Марийка вновь прижалась к плечу Андрея.
— Нет, Андрюша, — ответила тихо, — так нехорошо. Раз я пришла жить в вашу семью, я должна быть с нею всегда. Что поделаешь? Если они остаются, то и мне оставаться надо. Нет, нет, так нельзя!
Клюшкой пошевелила пылающие дрова.
— Ну, разгорелись хорошо. Пойдем, за водой.
— Смотри, чтоб не каяться после!
— Не думай, не буду. Пошли!
У родника она присела, подобрав платье, схватила Андрея за руку.
— Ты знаешь, за что я тебя люблю?
— Кто ж тебя знает, — усмехнулся Андрей.
— Ты весь, как вот этот родник, — сказала Марийка, сильно прижимая к себе руку Андрея. — Ну, что ты улыбаешься? Глаза у тебя такие: тихие, вроде темные, а в них светло, все видно… Ну, что ты смеешься? И сколько вот ни черпай из родника, он живет и живет… Он вечный. И ты мне кажешься таким.
Андрей погладил ее волосы.
— Родники не все, Марийка, вечные. Бьет, бьет, и вдруг — нет его! И вдруг пропал!
— А вот и неправда! — живо возразила Марийка. — Если здесь пропал, то выбьется в другом месте. В другом, а все-таки живет! Не спорь, он вечный. И ты такой же… Давай понесем!
— Дай я. — Андрей потянулся к ведрам.
— Нет, вместе, Андрюша! Вот, на палке.
Наполнив кадку водой, Марийка осмотрелась, протирая от дыма глаза.
— Теперь подмести надо. Сорно здесь. Я схожу, наломаю веник. — И тут же спохватилась: — Нет, нет, пойдем вместе?
Они пошли в березнячок. Андрей выбирал ветки не спеша, а Марийка хватала и ломала их как попало, в спешке обдирая с них пожухлые листья.
— Не торопись, — усмехнулся Андрей. — Торопыга!
Марийка разогнулась и встала перед ним, держа в опущенной руке пучок ветвей. Взглянув на Андрея, она приподняла лицо. При вечернем свете глаза ее блестели особенно сильно, а губы были приоткрыты, как от жары.
— Андрюша! — сказала она негромко, словно испугалась чего-то. Андрюшенька! — повторила она погромче и внезапно бросилась к Андрею, роняя ветки, прижалась к его груди…
— Ну, люди ж увидят, — весь запылав, ответил Андрей.
…Потом они сидели на склоне оврага.
Марийка сказала не своим, далеким голосом:
— Засохну я, Андрей, без тебя. — Она пошарила рукой по земле. — Как ветка вот эта… Оторвали ее — и вся ее жизнь кончена. Сразу же и начнет сохнуть.
Андрей помолчал, развертывая кисет. Потом прижал большой рукой Марийку к себе.
— Не горюй, ласточка ты моя! Ты же сказала, что я вечный. Сказала? Ну вот, я вернусь…
— А когда?
— Кто же знает!
— Ты вот что, — сказала она очень серьезно, — ты возвращайся скорее. Слышишь?
…Так и кончилась радость Марийки.
Они легли спать в горнице. Марийка была готова проговорить с Андреем всю ночь. Но он, после трудного пути и жаркой бани, быстро уснул, захрапев тяжко, с надсадой. Марийка впервые слышала, что он храпит во сне. Она попыталась перевернуть его на бок, но не хватило сил: он был тяжел, как камень, что лежал у крыльца. И в эти минуты Марийка подумала, что Андрей уже изменился за лето. А что будет, если он провоюет долго? Он станет совсем другим человеком. Вот он уйдет завтра, и она уже никогда, никогда не увидит его таким, каким он был и еще есть, каким она полюбила и любит его. Да и вернется ли он? Дрожь скользила по спине Марийки. "Андрюшенька! — едва не закричала она. — Кровушка моя! Не жить мне без тебя! Слышишь? Не жить!" Она дотронулась рукой до его головы. Ей всегда нравилось играть его легкими волнистыми волосами. Теперь, ощутив колючую щетину на голове Андрея, она еще раз подумала, что война уже отобрала у него то, что было любимо ею, что эта война завтра навсегда унесет его от дома и закружит в своей бездонной пучине…
Марийке стало жутко. Чувствуя, что не выдержит и закричит на весь дом, она осторожно слезла с кровати и на цыпочках, боясь разбудить гостей или своих, вышла на крыльцо.
Весь западный край неба обжигало легким и дрожащим багрянцем невидимых за лесом пожаров. В текучем воздухе внятно слышался пригорьковатый запах дыма. Восточный же край неба надежно крыла темная октябрьская ночь. От ближних урочищ отдавало холодной сыростью: надвигалось осеннее ненастье.
Чувствуя под ногой опавший березовый лист, Марийка думала о том, что и Андрей теперь, как этот лист: подхватит его ветер и унесет невесть куда…
VI
На рассвете туманами затопило землю. Беззвучные мутные волны тихо качались вокруг ольховского взгорья. Кое-где смутно проступали в розовеющем свете очертания вершин холмов; заброшенными маяками стояли над ними черные зубчатые ели. Только в Ольховке — на взгорье — было светло.
Раньше всех в лопуховском доме поднялась Алевтина Васильевна, за ней — почти не смыкавшая за ночь глаз, побледневшая Марийка. Стараясь делать все бесшумно, они начали хлопотать у печи. Жили они дружно, а заботы об Андрее сделали их дружбу особенно теплой и светлой. Для Алевтины Васильевны хотя и привычна, но тяжка была суровая власть Ерофея Кузьмича, и она, от природы тихая и добрая, находила отдых от этой власти в дружбе с единственной снохой. Теперь, готовя подорожники Андрею, Алевтина Васильевна и Марийка то и дело шепотком разговаривали у печи.
Слыша храп Ерофея Кузьмича, Алевтина Васильевна без опаски смахнула с полных щек слезы, озабоченно спросила:
— Не сказывал, далеко ли пойдут?
— Где ему знать, мама! — У Марийки тронуло горьковатой улыбкой слегка призасохшие губы. — Ну, надо думать, не дальше Москвы, Дальше Москвы никогда, кажись, войны не было.
— А потом? Обратно?
— А как же, мама!
— О господи! Собьет ведь Андрюша ноги-то!
— Я ему портянки запасные положила.
— А чулки? Положи еще чулки, смотри! — приказала Алевтина Васильевна. — Погоди, доченька! А не сказывал, отчего у них неустойка выходит, а? Или уж эти… немцы-то… дюжей наших? Или, сказать бы, ловчее?
— Не знаю, мама. Не видала ж я их…
— Ну нет! — неожиданно твердо сказала Алевтина Васильевна и даже выпрямилась. — Убей меня бог, а не поверю я, что кто-то одолеть может русских! Вот выберут получше место… Господи, доченька, а шарф? Положила? Ведь зима скоро!
