Шамиль Ракипов - Звездные ночи
Резко развернув самолет влево, она добавляет газ, набирает высоту.
— Зачем повернула? — спрашивает удивленно Руфа. — Уже прилетели домой. Вон маяк светит…
— Пусть светит. Сейчас и без САБа увидишь, чего натворила!
— Не понимаю…
— Скоро поймешь!..
Лицо Лейлы белое как полотно. Губы сжаты. Глаза неотрывно глядят вперед, сузились. Мотор, словно чувствуя состояние хозяйки, работает в полную силу.
Руфа, кажется, поняла: они летят к аэродрому «братишек». Но что Лейле взбрело в голову, что ей тут нужно? Какую еще пытку придумала она для Руфы?
Внизу развороченная бомбами земля, разрушенные и искореженные остатки строений, груды лома, пепелище.
Лейла дважды провела самолет над мертвым аэродромом. Вот, мол, полюбуйся, чем обернулось твое минутное утешение. Может, в голове прояснится. Остальное — на комсомольском собрании или собрании эскадрильи… Конечно, ей тоже неприятно: как-никак, ее штурман, ее комсомолка…
Руфа, поникшая, только и вымолвила:
— Неужели все погибли?.. Миша…
Утром Бершанская собрала всю эскадрилью и объявила приказ:
«За отклонение от заданного маршрута и проявленное самовольство штурмана Гашеву отстранить от полетов на пять дней».
Лейла насторожилась: «Что за полумера? Почему не упомянут аэродром? Или тут что-то не так?»
Сразу после завтрака началось комсомольское собрание. Разговор пока что не выходит за рамки приказа. Само собой, никто ничего не знает. Бершанской пока нет, но она подойдет. Конечно, выскажется. А пока адъютант Хиваз Доспанова все записывает, положив блокнот на крыло самолета. Лица девушек суровы. За исключением Кати Рябовой, все крепко обвиняют Руфу. Катя, закусив губы и устремив свои черные, полные слез глаза на Руфу, чуть не плачет. «Душа моя, — говорит ее взгляд, — хоть и очень велика твоя вина, я не обвиняю тебя: ты это сделала из-за любви. А что может быть достойнее, возвышеннее этого?!»
Руфа, подавленная, осунувшаяся, сидит, глядя под ноги. Когда выступающие говорят сердито, зло, плечи ее вздрагивают. Но истинный смысл слов, кажется, не доходит до ее сознания: вина и переживание сделали свое дело. Высохшие губы, словно молитву, все повторяют шепотом одни и те же слова: «Миша… Миша… В твоей гибели виновата я. Только я…»
Но тут с семинара вернулась на аэродром секретарь комсомольской организации полка Саша Хорошилова. Она привезла свежие газеты, раздала их усевшимся в кружок девушкам. Глядят: на первой странице о Руфе. Хвалят за проявленный героизм в ту ночь, когда летала с Амосовой. Вот тебе на! Хотя все правильно: Руфа выполняет задания самоотверженно. Этого никто отрицать не станет. Однако судьба аэродрома говорила сама за себя…
Девушки зашушукались, загомонили. Собрание принимало другое направление. Получился перекос. Лейла напомнила, какой вопрос стоит на повестке дня, подала знак комсоргу полка. Только та, кивнув: дескать, потерпи, продолжала свою речь.
Стали беспокоиться Дуся Носаль и Ира Себрова: желая высказаться, они подняли руки.
В этот момент перед КП остановилась хорошо замаскированная ветками грузовая автомашина. Из кабины вышли двое мужчин в военной форме. Один из военных направился к самолетам второй эскадрильи, где проходило собрание. Когда он приблизился, Глаша Каширина, сидевшая напротив, сложила газету и вдруг заметила: старший лейтенант с букетом цветов в руке и с огромным арбузом знаками просит позвать кого-то. Она все поняла: мягко ступая, подошла к одиноко сидевшей Руфе и, взяв ее за подбородок, повернула голову к гостю.
Руфа как-то неосмысленно посмотрела, наконец уверившись, что улыбающийся старший лейтенант — ее любимый, поспешила навстречу.
— Миша! Ты жив? Милый мой…
— Жив, конечно. Кто же меня без тебя хоронить станет? — сказал он, как всегда, шутя.
— Так ведь вашего аэродрома больше нету?
— Да, да, — вступили в разговор удивленные девушки, — фашистское радио объявило, что ваш полк больше не существует.
— И в листовке есть фотоснимок разрушенного аэродрома…
— Лейла с Руфой своими глазами видели обломки…
Михаил весело улыбнулся:
— Выходит, я не я, а дух святой, Но, девочки-красавицы, я ведь безбожник и ребята — тоже. К слову, чтобы рассеять ваше недоразумение, они шлют вам полный тоски привет. И этот арбуз.
Все рассмеялись, даже Руфа.
— И самолеты ваши целы? — усомнилась Ира Себрова.
— Целы, конечно!
— Как так?
— Так. Мы уже сами меняли дислокацию, а тут звонок Бершанской. Пришлось поторопиться. А так как на войне без хитрости не обойтись, мы выкатили на открытое место пустые бочки, замаскировали их ветками, а сами — фьюить! — Михаил, по-мальчишески свистнув, взмахнул рукой, — Были и нет. Пусть и фрицы немного порадуются: разгромили, мол, полк. И нам на новом месте будет спокойнее… Теперь вот первый визит — к вам. Ну и Евдокию Давыдовну поблагодарим.
У Руфы на душе посветлело. Возможно, она, сбросив без надобности САБ, способствовала тому, что немцы попали в ловушку. Но никто и не подумал поддержать в ней эту надежду. Сколько немецких бомб пропало даром, по сравнению с этим САБ — мелочь. Правда, случилось и такое: при бомбежке не хватило САБа… Может, того самого, одного…
Лейла, краснея за вчерашние свои мысли, стояла растерянная. Вот ведь как получилось. А она чего только не подумала! И хотя никакой трагедии с аэродромом «братишек» не случилось и дело закончилось благополучно, Руфа виновата. Хорошо, что Бершанская успела предупредить, в противном бы случае обвинили штурмана.
Словом, много суровых, колючих слов пришлось Гашевой еще выслушать от своих подруг. И когда у нее спросили: мол, что ты сама нам скажешь, она с волнением в голосе ответила:
— Спасибо всем вам. Я такая дура, но я все поняла. Правда-правда.
Ночь двадцать девятая
Были ночи, которые мы называли «максимальными».
У Шахерезады была буйная фантазия, она ворковала с вечера до утра, попивая между делом душистое вино, закусывая фруктами, сладким изюмом. Но «максимальные ночи» придумать невозможно, это не под силу самой изощренной фантазии.
Ночной бомбардировщик вооружен четырьмя фугасными бомбами, вес каждой — пятьдесят килограммов.
Пять боевых вылетов — тонна бомб на головы фашистов. Это обычная ночь.
Максимальная ночь — это шесть-восемь боевых вылетов.
В полку двадцать самолетов, которые могут за одну такую ночь обрушить на вражеские позиции десятки тонн бомб.
У немцев, наверное, создавалось впечатление, что в ночном небе кружатся сотни самолетов. Беззащитные, тихоходные, они были невероятно живучими. С тех пор, как пропали без вести Люба Ольховская и Вера Тарасова, в полку потерь не было. А времени прошло немало. Фашисты израсходовали впустую огромное количество боеприпасов.
Крохотный самолетик мечется в перекрестье световых столбов, кажется, достаточно одной пули, одного снаряда, и все будет кончено. Но потоки трассирующих пуль, десятки снарядов словно огибают его или проходят насквозь, не причиняя ему вреда.
Это неестественно!
В небе — ведьмы!
Как-то незаметно самолет удаляется. А над фашистами — новый САБ! Заметались щупальца прожекторов… Вот она, новая ведьма! Огонь!
Самолет идет, как по ниточке. Взрыв, второй, третий, четвертый…
Вдобавок ведьмы сбрасывают еще термитные бомбы.
Первая уже ускользнула.
Снова САБ…
Один за другим, бесшумно, как призраки, несущие смерть и опрокидывающие вековую, испытанную военную науку, появляются маленькие краснозвездные самолеты, которыми управляют не суровые, многоопытные асы, а юные девушки, совсем недавно получившие первый приказ — остричь косы…
В те тяжелые месяцы, как известно, фашистская авиация господствовала в воздухе. Но на том участке фронта, где сражался женский авиационный полк, господствовали в ночном небе наши непобедимые «По-2».
Очередная «максимальная ночь», а Руфа отстранена от полетов. Первый самолет скрылся в мглистом, белесом небе, второй, третий…
Несколько месяцев спустя Руфа Гашева по моей просьбе рассказала мне о своих мучениях, об этой жуткой ночи, когда она, не находя себе места, бродила по аэродрому; «Мы никогда не вспоминаем эту историю, — сказала Руфа. — Но тебе так и быть расскажу».
По быстрым, пристальным взглядам подруг она чувствовала, что ее жалеют, и от этого еще муторнее становилось на душе. Бершанская вроде не обращает на нее внимания. Ну и пусть! Правда, у командира полка нет ни минуты свободной, некогда ей с бездельницей нянчиться.
Лейла сочувствует, по глазам видно, но она же сама первая заявила: «Отстраняю от полетов!» Сама настаивала на разборе дела. Конечно, могли бы как-нибудь по-другому наказать. Или просто ограничиться обсуждением, она же сама себя всю исказнила.
