Владимир Першанин - Сталинградская мясорубка. «Погибаю, но не сдаюсь!»
— Удалов из политсостава. Его так просто не возьмешь. Не обращай внимания. В обиду тебя не дадим. А появится кто из командования бригады, тогда доложим.
Недолго длилась моя война. 17 июля 1942 года я принял первый бой, а 27 июля, через десять дней, — последний. Запомнился он мне до мелочей. Бойцы говорят, что у человека существует предчувствие, если его в ближайшее время убьют или тяжело ранят. У кого как, а мне в ночь с 26-го на 27-е снился госпиталь, я видел себя в больничном халате. Рассказал ребятам.
— Да ну, ерунда! — отозвался механик-водитель Мельников. — Есть примета: если плохое снится, все хорошо будет.
На смерть и ранения мы в эти дни насмотрелись, говорить о них не хотелось. Остальной экипаж подтвердил слова Мельникова. Хотя бодрости в голосах не чувствовалось. Нечему радоваться. Впереди жаркий день, раскаленное солнце, немцы наступают, и самолеты над головой ходят.
Комбат из 166-й бригады вызвал меня, приказал взять еще один танк, взвод десантников и четырьмя машинами двигаться к хутору, названия которого в памяти не осталось. Вчера там наблюдалось движение небольших групп немцев.
— Танки, что ли? — спросил я.
— Неясно, — пожал плечами комбат. — Но артиллерию точно видели. Осторожнее действуйте.
Посидели над картой, обсудили маршрут. Затем перекусили с экипажем горячей, только что сваренной кашей и двинулись то ли в разведку, то ли в бой. Боеприпасами и горючим еще с вечера загрузились.
Солнце поднялось невысоко, но уже чувствовалась жара. В стороне на двухкилометровой высоте двигались тройками штук пятнадцать двухмоторных «Юнкерсов-88» в сопровождении истребителей. «Юнкерсы» на нас внимания не обратили, а две пары «Мессершмиттов», заложив вираж, спикировали в нашу сторону.
Истребители нам такого опасения, как в первые дни, не внушали, но я дал команду рассредоточиться. Прятаться негде. Виднелась вдалеке степная балка, вернее, верхушки деревьев. Туда мы и направились, хотя уже убедился, не в каждой балке можно найти с ходу укрытие. Слишком крутые склоны. Чтобы спуск к деревьям отыскать, время нужно. «Мессершмитты» не спеша выбирали цель. Десантники не выдержали воя снижающихся самолетов, начали прыгать. Другие крепче вцепились в скобы на броне.
Полетели вниз небольшие бомбы, но в цель ни одна не попала. «Мессершмитты» торопились догнать своих бомбардировщиков. Сделали еще один короткий заход, обстреляли нас из пушек, пулеметов и унеслись прочь.
Собрались снова вместе. У десантников один тяжело раненный в плечо, другой сломал ногу, когда прыгал с танка. «Тридцатьчетверки» не пострадали, если не считать нескольких щербин от осколков и снарядов 20-миллиметровых авиапушек.
— Ну вот, лейтенант, — сказал башнер. — Поэтому тебе и госпиталь снился. Десантники пострадали.
А у меня появилась проблема. Куда девать раненых? Мы от своих уже далековато отъехали. Эвакуировать их на танке не хотелось. Четыре штуки — для боя и так мало, а останется всего три.
Возле балки копошились бойцы, мелькали лопаты. Мы направились к ним. Передовая часть какого-то полка копала окопы. Было их человек семьдесят под командованием старшего лейтенанта. Нам они обрадовались, потому что артиллерия еще не подошла, а из противотанкового вооружения имелось всего два ПТР и бутылки с горючей смесью.
Старлей сообщил, что видел в бинокль мотоциклистов, а вчера их бомбили. Хорошо, что успели спрятаться в глубине балки, но несколько человек были убиты и ранены.
— Мы вам двух своих раненых оставим? — попросил я.
— А вы что, сматываетесь? — встревожился старший лейтенант. — Если немецкие танки пойдут, нам отбиваться нечем.
— Поблизости будем.
— Вы нас не бросайте, а мы о раненых позаботимся.
На том и договорились. Двинулись дальше. Вскоре наткнулись на группу отступающих бойцов. Шли они давно, от усталости едва ноги тащили, некоторые — раненые, с серыми от пыли повязками. Попросили воды. Напоить всех у нас запасов бы не хватило. Выделили по кружке раненым. Показали их командиру в сторону балки:
— Шагайте быстрее туда, если под бомбежку не хотите попасть. Там оборону строят и ручей имеется.
Красноармейцы поплелись дальше. Я не вкладываю в слово «поплелись» унизительного значения. Да, бойцы едва тащились после долгих дней отступления. Они побросали противогазы, шинельные скатки, даже гранаты, но винтовку со штыком имел каждый. Они вышли из боя и собирались воевать дальше. Есть в балке ручей или нет, я не знал. Но если роют окопы и ждут прибытия полка, то вода наверняка найдется.
— Дон далеко? — облизал губы обернувшийся сержант.
— Вы туда не мыльтесь, — посоветовал я. — Пока до Дона доберетесь, в дезертиры попадете. А с ними разговор короткий — шлепнут за трусость, и все дела. Шагайте, присоединяйтесь к обороне.
Не знаю, куда ушла группа, но мы через пару часов увидели несколько немецких танков. Сколько их было? Не помню. Может, четыре, может, шесть. Но я принял решение атаковать.
Еще не вышел знаменитый приказ Верховного № 0227 от 28 июля 1942 года. Но и без него в Донских степях в 100 километрах от Сталинграда постоянно действовали свои приказы: атаковать, уничтожать противника, не давать фрицам прорываться дальше. Особенно это касалось танкистов. У вас броня, пушки, пулеметы! Попытки отсиживаться и отступать приравнивались к трусости.
Наши четыре танка рванули вперед, обходя фрицев с фланга. Огонь открыли одновременно. На быстром ходу, подпрыгивая на буграх, он был неэффективен. С короткой остановки я выпустил два бронебойных снаряда, целясь в ближайший танк. Попал, но снаряд прошел рикошетом. Сближались быстро. Немецкие Т-3 и пара тяжелых Т-4 тоже развили неплохую скорость.
— Командир, одна «тридцатьчетверка» дымит! — крикнул башнер.
Я не ответил, нажимая подошвой на педаль спуска. Еще один выстрел. Кто-то из нас попал снарядом в другой немецкий танк. Поднялась стрельба откуда-то сбоку, даже сзади. Как я позже догадался, били из засады противотанковые пушки. Я начал разворачивать башню и почувствовал сильный удар.
Хотите — верьте, хотите — нет, но «свой» снаряд я видел. Раскаленная красная болванка пробила башню с кормы, рикошетя, кувыркнулась внутри танка и упала на поддон. Машина продолжала двигаться. Мельников сказал:
— Ну что, лейтенант, «Интернационал» петь будем?
Дословно передаю тот момент. Хохол-механик не терял юмора, а башня уже наполнилась дымом, и снизу пробивались языки пламени.
— Какой «Интернационал»? Всем покинуть машину!
Мельников выпрыгнул через передний люк. Я позвал башнера. Он сидел неподвижно, обвиснув на сиденье, тело имело какой-то странный вид. Проведя рукой, нащупал что-то скользкое и липкое — у моего товарища были оторваны обе ноги.
Я пытался открыть верхний люк. Танк у нас был раннего выпуска с башней-пирожком и единственным, очень тяжелым верхним люком. Его заклинило, я тщетно молотил кулаками, толкал плечом крышку, не в силах ее открыть. Я задыхался от дыма, сильно припекало, к тому же почувствовал, что правая ступня не слушается. Внизу, на поддоне, уже горела солярка, я торопливо пробирался к открытому переднему люку. Вывалился, успев заметить, что стрелок-радист тоже ранен и кое-как шевелится.
Вдвоем с Мельниковым мы буквально выдернули нашего мингрела.
Снаряд сломал, смял ему руку, и он был без сознания. Когда тянули его (тоже через передний люк), я сильно напряг правую ногу. Все тело пронзила боль, но я тут же забыл про нее — в лицо плеснул язык пламени.
Может, я кричал или выл от боли, не помню, но мы все же сумели оттащить тело стрелка-радиста в сторону. Вокруг шел бой, а к нам бежали трое немецких пехотинцев. Добьют, проткнут штыками! Русских танкистов они не щадят.
Автомат мы оставили в танке. Единственным оружием была «лимонка», которую я носил в кармане куртки. Подпустить поближе и взорваться? Но умирать не хотелось. Отогнув усики, швырнул гранату. Упала она недалеко и едва не изрешетила осколками нас самих, но немцы шарахнулись прочь. Упал один, второй. К нам пришла на помощь «тридцатьчетверка», которая вела огонь из пулеметов.
Стрелку-радисту наложили шину на сломанную руку. А у меня жгло и горело лицо, особенно левый глаз, который я пытался тереть закопченными пальцами. Старшина-санинструктор и санитар схватили меня за руки, вылили на обожженное лицо фляжку воды.
— Не лезь в глаз, слышишь! — кричал старшина.
После ранения и контузии я мало что соображал. Запомнилось только, что повторял:
— Глаз… глаз выбили.
— На месте твой глаз, — успокоил старшина. — Лежи, не дергайся.
Глаз мне перевязали. Правый сапог был разорван, текла кровь. Сапог торопливо разрезали, наложили шину на правую ступню, распухшую и синюю. Мне повезло, что нас быстро доставили в санбат. Из ступни вытащили большой осколок, загипсовали. Осмотрев глаз, врач сказал, что в него попал мелкий осколок и надо срочно везти меня в госпиталь в Сталинград.
