Войцех Ягельский - Башни из камня
Я был первым, известным Омару человеком, который видел Париж. Он расспрашивал об улицах, площадях, ресторанах, метро. Ловил каждое слово, как будто боялся что-то упустить. Как будто простился уже с мечтой о Париже и довольствовался рассказом о городе своих снов. И в то же время у меня создалось впечатление, что впервые за долгие годы Омар с удовольствием произносит вслух чужие, экзотические для его уха названия. Елисейские Поля, Бульвар Сен-Жермен, Монпарнасс, Площадь Республики. С кавказским акцентом.
Канонада была слышна даже в центре Грозного. Уже несколько дней из города было видно, как серебристые самолетики, пользуясь солнечной, безоблачной погодой, кружат над облысевшими холмами над Тереком. Издалека это выглядело совсем не страшно, а небольшие машины, снующие в воздухе как пчелы, казались даже симпатичными. Поднимались над вершинами гор, потом, резко пикируя, выплевывали черные рои ракет над холмами.
Холмы были для чеченцев последней линией обороны Грозного. С их вершин они могли держать под контролем с одной стороны широкие равнины на берегах Терека, а с другой — асфальтированную дорогу в столицу. Захватив предгорье, россияне не только видели бы как на ладони весь Грозный, но и накрыли бы перекрестным огнем чеченское ополчение, стоявшее на страже берегов Терека.
Чеченцы были убеждены, что в открытом бою, они не только могли бы оказать сопротивление россиянам, но и разбили бы их, выдавили с северного берега Терека. Однако российские войска, в отличие от предыдущей войны, не штурмовали теперь городов, не вступали в бой с чеченскими партизанами. С рассвета до заката и даже ночью, бомбили они чеченские окопы с самолетов, вертолетов, танков, пушек, минометов. Чеченцы отстреливались редко, чтобы не обнаружить своих позиций. Только под покровом ночи они устраивали засады на российские танковые колонны и обозы. А днем прятались от лавины российского огня.
А россияне продвигались неторопливо, выступали только после того, как их самолеты и артиллерия устранили на пути все препятствия. Максимально широкой дугой обходили станицы и городки, довольствуясь захватом важнейших улиц, перекрестков и возвышающихся над населенным пунктом холмов. Входили в деревни только тогда, когда жители уже разбегались, бросив свои дома и поля.
Таким образом, практически без борьбы, они заняли малонаселенные степи на Тереке, и вышли на подступы к чеченской столице. Чеченцы терпели поражение. И хоть сами себе не признавались в этом, но они были беспомощны против самолетов, танков и пушек, с безопасного расстояния наносивших им смертельные удары.
Молча тащились мы в поселок Долинский, туда, где видные даже из самого Грозного маленькие самолетики, серебристые крестики, резвились над окутанными дымкой холмами.
Мои спутники, мои проводники и опекуны сопротивлялись поездке. Мансур явно не желал, чтобы я был свидетелем чеченских поражений. Вел себя как цензор или политкомиссар, который отрицает очевидные факты, и находит тысячу и один аргумент в доказательство их абсурдности. Прерывал мои разговоры с жителями села и бойцами, неожиданно переходил на чеченский, обрекая меня исключительно на свой пересказ событий.
Сначала приказал Мусе остановить машину в Первомайском, тут же за городской заставой, объясняя, что мы уже приехали в Долинский. Потом убеждал, что, в сущности, ситуация в обеих деревнях одинаковая, то есть там все спокойно, россияне боятся наступать, все хорошо.
Неправда.
Правда читалась на лицах мужчин, собравшихся у мечети. Другим безошибочным знаком приближающейся бури были опустевшие деревенские улочки, обычное место забав голосистой детворы, и, прежде всего, вереница груженных мебелью и скарбом машин, направляющихся в сторону Грозного. Было очевидно, что чеченцы того и гляди сдадут свои оборонные позиции на холмах у Долинского.
Один Омар не пытался меня обманывать. Он уговаривал не ехать в Долинский, потому что на пересекающей долину и прекрасно обозреваемой с холмов дороге, мы будем слишком легкой целью и для россиян, и для чеченцев. Откуда им было знать, кто мы такие.
Муса тоже не рвался ехать, но был на моей стороне.
— Раз он хочет, поехали! В чем дело?!
Они спорили нервно, заядло, кипя гневом. Я уже заметил, что чем дольше мы были вместе, тем чаще они ссорились. Мансура раздражала медлительность и образованность Омара, Омара раздражало хозяйское поведение и покровительственный тон Мансура. Он явно чувствовал себя лучше в обществе простодушного шутника Мусы.
Муса был водителем. Он один не скрывал, что не рвется в герои. В отряде Мансура он был лучшим разведчиком, но только разведчиком.
А всерьез его интересовали только машины. И еще немного женщины.
В отличие от своих одноклассников, Омара и Мансура, Муса бросил учебу при первом же удобном случае. Он не любил рассказывать о себе и своей жизни. Просто не видел в ней ничего особенного, ничего интересного. Никогда не работал. Что делал? Да ничего. Отслужил два года в армии, а потом так, крутился то тут, то там, но каким-то образом ему всегда хватало денег на бензин, икру и шампанское. У него были машины и были женщины. Показал как-то старое письмо от подруги из Саратова: «Ой, Муса, Муса! Только ты умеешь так любить! Ты знаешь, что нужно женщине!»
Слава лучшего водителя на деревне вполне его удовлетворяла.
Внешне одинаковые, они походили на оловянных солдатиков, отлитых в одной форме. Возможно, именно в этом и был источник их раздражения. Им не мешала эта похожесть, пока они были одни. Появление же постороннего наблюдателя будило приглушенное, но такое человеческое желание отличаться от других.
А отличались они только мечтами, которые отобрала у них война. Когда они шли на фронт, им казалось, что это они сами делают выбор, что в любую минуту смогут вернуться к прошлой жизни.
Увы, этот процесс переселения душ нельзя было повернуть вспять и даже на мгновение остановить. Исполняя очередные приказы, они даже не заметили, как перестали что-либо решать в своей собственной судьбе. По приказу воевали, отдыхали, праздновали, или, как сейчас, сопровождали иностранцев во время их кавказских поездок. Оторванные от мира, обреченные друг на друга, они понемногу забывали о прошлой жизни, своих мечтах и амбициях.
Иностранцы стали для них чуть ли не пассажирами Машины Времени, посланцами из прошлого. С их появлением в сердцах Омара, Мансура и Мусы просыпалась робкая надежда на то, что, может, все-таки как-то удастся вернуться в старый мир.
Для своих младших братьев Мансур, Мусса, Омар, Сулейман, Нуруддин были героями. Они воевали, они дали отпор россиянам. Молодежь, затаив дыхание, слушала их вечерние разговоры за столом, рассказы о фронтах, засадах, штурмах. Слушала и завидовала.
Когда началась война, им было по пятнадцать — шестнадцать лет. Многие их ровесники тоже бились с россиянами, многие погибли. Младших на войну не пустили отцы. «Хватит того, что старшие воюют, — решили старейшины, слово которых тут всегда свято чтят, — если они погибнут, тогда, может, придет и ваша очередь, а пока что вы должны вместо них заботиться о семьях».
И вот снова началась война. Российские полки стояли на Тереке, а самолеты ежедневно летали над чеченскими деревнями, сбрасывая бомбы на дороги, мосты, а иногда и на дома, коровники и сады. Парни явно не понимали, почему старшие братья ведут себя так, как будто ничего не случилось. Каждый вечер за ужином старались услышать, что сказал президент Масхадов, а что Шамиль Басаев, самый прославленный командир. Как младшие по возрасту, они не имели права заговорить первыми. Ждали, пока Мансур с товарищами отправятся на отдых. Со мной, пришельцем из далекого мира, вели себя иначе.
— Ты говорил с Шамилем? Как он тебе понравился?
— Ну, что ж, он производит впечатление. В нем есть какая-то магия.
— А что он говорил? Когда начнут воевать с россиянами?
— Сказал, что они уже воюют.
— Эээ! Тогда почему они им все позволяют?
— Шамиль говорит, что ждет, пока россияне войдут в город. Тогда он их окружит и уничтожит. Так он сказал.
— Болтовня! Легко говорить, когда сидишь в удобном, безопасном доме в Грозном. Странный этот Шамиль.
— А что ему делать? Как его бойцам воевать с самолетами?
— Значит, что? Позволят нас бомбить? Ты говоришь, как Мансур. Они должны что-то сделать. Они наши руководители. Я хотел бы знать, пришло ли уже время, готовиться мне на войну, или нет? Если нет, я хочу вернуться к занятиям арабским языком в университете.
Нерешительность старших все больше раздражала мальчишек. Они не понимали этой пассивности. Хотели знать, что будет дальше, что им делать. С каждым днем заметно тускнел в их глазах ореол героизма, окружавший до сих их старших братьев.
Сквозь потрепанные геройские маски и одежды все больше просвечивали старые и новые воплощения Мансура, Омара, Мусы, Сулеймана.
