Бела Иллеш - Обретение Родины
Полчаса спустя он уже подписывал приказ, продиктованный майору Чукаши-Хекту фон дер Гольцем. Согласно этому приказу, первый полк дивизии направлялся под Варшаву, а второй вместе с дивизионной артиллерией — в район Львова. Один батальон третьего полка должен был занять позиции в районе Надворна, другой — расположить к северу от Кракова, третий — перейти в резерв генерал-полковника Манштейна. Командование дивизии распускалось. Меслени откомандировывался в Варшаву, в распоряжение тамошнего немецкого командования. Новое назначение остальных офицеров штаба расформированной дивизии будет определено последующими распоряжениями.
Когда Меслени проставил на вышеозначенном документе свою подпись, день уже был на исходе.
Забрав копию приказа, фон дер Гольц думал немедленно возвратиться в ставку генерал-полковника Манштейна, но Меслени попросил его почтить своим присутствием офицерское собрание расформированной дивизии и отужинать вместе с господами офицерами.
Чуть поколебавшись, фон дер Гольц принял приглашение. Перед ужином он отправил две шифровки: одну начальнику штаба Манштейна, другую в ставку Гитлера, генерал-майору Мюннихрейтеру.
По распоряжению майора Чукаши-Хекта одиннадцать унтер-офицеров и пятьдесят шесть солдат за какой-нибудь час превратили просторный подвал замка поистине в волшебный сад. Они украсили его еловыми ветками, немецкими и венгерскими флагами, а также сложенными из ружей и штыков свастикой и несколькими латинскими литерами «Н», ибо именно с этой буквы начинались фамилии Гитлера и Хорти — каждый мог подразумевать кого хотел.
Кроме немецких господ, Чукаши-Хект пригласил на ужин венгерских офицеров в числе ста восьмидесяти двух человек.
Гостям подавались двенадцать различных блюд, вина восьми марок и одиннадцать сортов всевозможных водок и ликеров. Первый тост провозгласил генерал-майор Меслени. Он поднялся после первого же мясного блюда, сделав это нарочито шумно. Вздымая серебряный кубок, украшенный гербом Понятовских, генерал-майор заверил своего соседа справа, подполковника фон дер Гольца, равно как и остальных дорогих немецких гостей, что он, Меслени, никогда не забудет своего происхождения и не перестанет гордиться тем, что семья его родом из Саксонии, а дед отца звался Эрих-Фридрих Мюллер. Затем Меслени выпил за фюрера, за венгерско-германское братство по оружию, за непобедимую гитлеровскую армию и за победу.
Венгерские офицеры встретили эту речь с неистовым воодушевлением, немцы — с молчаливым одобрением. Затем выступил фон дер Гольц.
После восторженных излияний генерал-майора бесцветные, сухие фразы немецкого подполковника производили довольно странное впечатление. Венгерские офицеры делали вид, что не понимают едких угроз по их адресу, которые почти откровенно прозвучали в негромкой речи германского подполковника. Фон дер Гольц говорил об общности исторических судеб немцев и венгров, о Венгрии как о «бастионе Запада». Упомянув Хорти, которого упорно именовал не регентом, а просто адмиралом, он с одобрением отозвался о разумном реализме проводимой им политики. В заключение немецкий подполковник не преминул также упомянуть о новом чудодейственном оружии Гитлера, которое сотрет с лица земли любого врага, причем не только внешнего, но и всех тех, кто и в Германии, и в Венгрии строит козни против новой Европы, против Гитлера и национал-социалистов.
Речь фон дер Гольца имела куда больший успех, чем тот, который выпал на долю Меслени. Офицеры в продолжение нескольких минут громогласно чествовали и самого оратора, и Гитлера, выкрикивая тосты за несомненную и окончательную победу.
Вслед за немецким подполковником один за другим выступили венгерские офицеры; предусмотрительный Меслени заранее подготовил их. Однако венгров уже никто не слушал, хотя некоторые из них говорили довольно занятные вещи.
Майор-интендант Шепрени, чья очередь произносить тост пришла только в полночь, когда пол подвала уже давно был скользким от пролитого вина, возгласил, что совместные усилия Нибелунгов и витязей королевича Чабы[33] положат конец огорчительной скудости армейского тыла. У солдат будет возможность получить все насущно необходимое: еду, вино, женщин. Кстати, вместо корректного слова «женщины» бравый интендант употребил словцо куда более молодцеватое и хлесткое. Дальше Шепрени заверил своих слушателей, что после занятия Сибири и завоевания Индии несколько урезанные в данный момент нормы питания будут непременно увеличены, и, крякнув, выпил за здоровье немецких интендантов.
Когда подали кофе, фон дер Гольц негромко обратился к Меслени.
— Не думайте, господин генерал-майор, что наши бомбардировщики вам угрожали, — сказал он. — Напротив, они готовы оказать вам помощь. Могу заверить, нам совершенно точно известно, о чем именно вы говорили с командирами ваших полков и майором Фехервари, а также и то, что вами дано указание подвергнуть аресту всех, кто не является безусловным сторонником венгерско-немецкого братства по оружию. Ведь так? Ну, отвечайте же!
Фон дер Гольц пригубил чуточку черного кофе и продолжал:
— Мы опасались, и, возможно, не без оснований, что самим вам будет не под силу провести в жизнь этот ваш приказ, служащий нашему общему благу. Потому-то наши бомбардировщики и были готовы вам помочь. Так сказать, на всякий случай.
Меслени тепло поблагодарил фон дер Гольца за это сообщение. В душе он был поражен, что прошло всего несколько часов и вот уж немцы оказались вполне информированы о том, какого рода доверительную беседу вел он с близкими ему офицерами. Успокаивало его лишь то соображение, что сам он не произнес ни единого слова, которое могло бы побудить немцев отнестись к нему недоверчиво. В голове все время вертелся вопрос: кто же из его штабных офицеров является немецким агентом?
Ответа на этот вопрос, разумеется, не было. Лишь одно утешало генерал-майора Меслени: кто бы именно за ним ни шпионил, теперь это уже не имеет никакого значения. В данный момент было куда важнее предугадать, кто станет следить за каждым его словом там, в Варшаве, куда его теперь откомандировывают.
Генерал-майор уже надеялся, что четверо немцев наконец поднимутся и уйдут, дав ему возможность спровадить спать подвыпивших офицеров, пока, забывшись, кто-либо из них не выскажет напрямик своих подлинных мыслей. Но в этот момент разомлевшую от обильных возлияний и бесчисленных тостов компанию всколыхнуло совершенно нежданное событие: подполковник фон дер Гольц получил телеграмму из ставки фюрера — немецкое верховное командование награждало девяносто четырех офицеров расформированной дивизии Меслени Железными крестами различных степеней.
Наивысшую награду получил сам генерал-майор. Непосредственно за ним следовал майор Фехервари. А цыганистому майору Чукаши-Хекту, трем полковым командирам и начальнику дивизионной артиллерии кресты достались степенью ниже. Было награждено также несколько капитанов, множество молодых старших лейтенантов и просто лейтенантов — в большинстве приверженцев нилашистской партии, непоколебимых сторонников немецко-венгерского братства по оружию. Человек, который составлял наградной список, видно, превосходно знал офицерский состав дивизии.
Ошибся он только в одном человеке.
Майор Фехервари, по просьбе фон дер Гольца огласивший фамилии награжденных, назвал последним, заключительным в списке имя полкового священника Петера Тольнаи, что явилось полной для всех неожиданностью.
Тольнаи попал в дивизию совсем недавно. Он был тихий, усердный человек, добросовестный и аккуратный, с утра до ночи нянчившийся с больными и ранеными или занимавшийся писанием писем под диктовку неграмотных солдат. В пропаганде войны Тольнаи участия не принимал, и потому никаких особых заслуг за ним не числилось. Даже совсем наоборот, за ним числился один мелкий грешок, ставивший его до известной степени в ряд неблагонадежных.
Дело в том, что в начале марта венгерские патрули приволокли раненого русского солдата. Рана была в живот, и молодой солдат умирал. Тем не менее майор Фехервари непременно желал его допросить. Медсестра ввела пленному камфору. Доставить его к Фехервари еще не успели, и он лежал около продовольственного склада. Случайно проходя мимо, Тольнаи заметил валявшегося на снегу русского и спросил сестру, почему не отнесут раненого в лазарет. Та объяснила, что это русский, а потому ни на какое лечение не имеет права.
Подобное объяснение не успокоило Тольнаи. Несколько секунд глядел он в худое лицо умирающего, глядел на его бескровные губы, резко выдавшиеся скулы, глядел в его изумленные карие глаза, устремленные в пасмурное небо и не различавшие ничего, что происходит вокруг. По-видимому, русского бойца терзали мучительные боли. Он впивался ногтями в ладони и до крови кусал губы.
