Джурица Лабович - Грозные годы
— Правильно, что нас пригласили его судить. Это по справедливости...
— Усташский ублюдок не смог бы за все расплатиться, будь у него хоть тысяча жизней.
— Не смог бы, это ты верно подметил, но мы с ним все-таки посчитаемся!
— Давайте сюда жупана, паразита окаянного, я у него кое-что спрошу! — послышался звучный бас с другого конца площади.
Из здания, где когда-то размещалась городская управа, вышли десять бойцов и стали расчищать дорогу к виселице.
— Сейчас вы будете удовлетворены... Освободите проход! Быстрее! Сейчас сюда приведут проклятого усташского палача, вы его и вздернете! — слышался голос Любана.
Кое-как удалось освободить узкое пространство, по обе стороны от которого волновалась возмущенная толпа. На пороге бывшей управы появилась сгорбленная фигура жупана. Площадь на секунду замерла. Бойцы конвоя чувствовали, что это лишь затишье перед готовой в любую минуту разразиться бурей, и плотным тройным кольцом окружили преступника. Тот шел медленно, опустив глаза. Он, видимо, боялся думать о том, что его ждет, и старался не смотреть на страшный столб с петлей. В эти последние минуты перед смертью он испытывал слабость и страх и не мог перебороть их. Как ни старался он вызвать в памяти такие картины прошлого, которые придали бы ему мужества в эти страшные минуты, в голову почему-то лезли мысли о том, как он награждал своих подчиненных за убитых ими людей: за взрослого мужчину платил тысячу кун[11], за женщин и стариков — вдвое меньше. Детей он обычно отправлял в концлагерь, обрекая на медленную смерть. Об этой «системе» как-то узнал Артукович, начальник Виктора, и похвалил его... Нельзя сказать, чтобы эти воспоминания приободрили жупана. Наоборот, он почувствовал даже нечто вроде раскаяния. Он напрягся, пытаясь справиться с постыдной слабостью в коленях, но от этого его шаг сделался комично-неуклюжим.
С помощью Любана он поднялся на стоявший под виселицей стол. Все, кто собрался на площади, снова притихли в ожидании. К ним обратился командир партизан Жарко, высокий и сухощавый, с решительным и суровым лицом.
— Товарищи! Перед нами палач, которого мы сейчас будем судить. Не подумайте, что приговор вынесен заранее, раз поставлена здесь виселица. Мы решили, что она может нам пригодиться. Каждый день бойцы народно-освободительной армии задерживают разного рода кровопийц, предателей и подлецов...
— Да здравствует наша армия! — раздался чей-то голос.
— Да здравствует!.. Ура!.. — закричали вокруг.
— А сейчас, люди, спасибо вам за то, что вы все здесь собрались, и давайте его судить, — закончил Жарко.
— На куски его разорвать! Он у меня детей отнял! А теперь делает вид, что ничего о них не знает... Ох, детки мои, голубочки мои!.. — опять запричитала несчастная женщина и стала проталкиваться к столу, на котором стоял жупан.
Тут закричали все разом:
— Повесить его!..
— Я бы ему сам глотку перегрыз! Пропустите меня к нему, и вы увидите!..
— На виселицу его! Нечего канитель разводить. Петля его давно дожидается! На веревке его лучше видно будет.
— Это для него была бы слишком легкая смерть. Пускай сначала муку примет, а уж потом наденем ему петлю на шею.
Командир Жарко спокойно слушал эти яростные крики, потом поднял голову и громко, отчетливо произнес:
— Ваши предложения, товарищи, внимательно выслушаны. Все они вполне уместны, раз мы судим такого изверга. Но надо выбрать что-нибудь одно. Я за то, чтобы его повесить. Этого вполне достаточно.
— Правильно! — закричали все, кроме помешанной Петры, которую женщины отвели в сторону и постарались успокоить.
Веревка дернулась и натянулась под тяжелым грузом. Люди стали расходиться. Многие, проходя мимо виселицы, плевали на жупана.
Тоска
Перед мраморным памятником собрался народ, чтобы отдать дань уважения давно погибшим. Взгляды всех были прикованы к выбитым на мраморе именам. То и дело слышались еле сдерживаемые вздохи. Из чьей-то груди вырвался приглушенный стон.
В первом ряду, напротив стола, поставленного для выступающих, сидел, склонив голову, шестидесятилетний Обрад Крагуль. У него не хватало половины правого уха, а все лицо покрывали шрамы, однако густые усы были лихо закручены. Одет он был просто, но аккуратно — в отглаженный костюм и расшитую рубашку. Три ордена поблескивали на его впалой груди. Оратор с волнением говорил о павших героях, а Обрад, опершись на палку, старался побороть внезапно охвативший его озноб. Дрожащей рукой он достал ореховую трубку, набил ее, закурил и жадно втянул дым, пытаясь успокоиться. Чем больше он старался отогнать воспоминания, тем отчетливее вставали перед ним картины прошлого. Мысли старика уносились к этому прошлому, будя в душе полузабытые образы.
«Если бы я погиб, мое имя тоже стояло бы на памятнике. Наверное, рядом с именем Остое Кнежевича, пусть земля ему будет пухом. Он был совсем мальчишкой, когда пошел навстречу танку в том горном ущелье. Сумасшедший! Думал ручной гранатой разбить стальную броню».
Обрад палочкой выковырял пепел из гаснущей трубки и наполнил ее новой порцией желтого резаного табака, потом снова затянулся.
«Если бы я сложил голову на войне, а я ведь только чудом спасся, мои кости потом тоже поместили бы в братскую могилу. Должно быть, холодно лежать под этими каменными плитами...»
Обрад поежился, представив себе этот холод, и поплотнее запахнул пиджак.
«Я бы наверняка оказался между Остое и Стевой. Немалая честь, черт возьми, навечно оказаться в обществе таких героев. А так — кто знает, где тебя закопают, когда навсегда успокоишься... Кто бы поверил, что человек может жалеть, что остался в живых? Мне-то вот таких почестей не будет. Отвезут на какое-нибудь деревенское кладбище, завалят глиной, деревянный крест поставят. Кто-нибудь скажет речь и... Крест скоро сгниет, и все зарастет травой. А на камне выбитое имя дождем не смоется».
Словно услышав чей-то упрек, он стал оправдываться: «Ничего не поделаешь, стар я уже стал, вот мысли дурацкие и лезут в голову. Незаметно подступает тоска. Хотите верьте, хотите нет, а мне жаль, что я пережил товарищей, чьим геройством все восхищаются. Так я тогда школьникам и ответил, когда они попросили меня рассказать о войне. Странно у меня как-то на душе, скорее плохо, чем хорошо. Что мне с этим делать? Труднее всего бороться с самим собой. Говорят, что у меня нервы сдают. А у кого из тех, кто все это перенес, они не сдают? Меня сторонятся, хотя я никому не мешаю. А может, мне это только кажется? Впрочем, если кажется, то это тоже плохо».
Тягостные мысли и беспокойные сны Обрада всегда были связаны с одним трагическим днем войны, когда погиб весь его взвод, а сам он только чудом проскользнул сквозь кольцо вражеского окружения. День тогда стоял пасмурный. В сумерки поредевший взвод партизан отходил к вершине горы. Бойцы страшно устали. Командир, напряженно искавший способ вырваться из окружения, спросил Обрада:
— Сколько отсюда до реки?
— Километра три.
— На той стороне реки наши... Если бы мы смогли туда переправиться... Но, как назло, большинство бойцов не умеют плавать. А река, говорят, очень широкая и быстрая...
— Там полно водоворотов, и она опасна даже для хорошего пловца. Особенно в это время года, — ответил Обрад.
— Кто-нибудь должен переплыть на тот берег и сообщить о нашем положении. Нам нужна помощь. Если только она не опоздает... Ты, я слышал, хороший пловец?
— Да, я неплохо плаваю, — подтвердил Обрад.
— Доставишь пакет.
— Хорошо, я попробую пробраться.
Как только стемнело, Обрад тронулся в путь по небольшой лощине. Он неслышно прополз сквозь кольцо вражеских солдат, которые должны были уничтожить партизан, закрепившихся на самой вершине горы. Темнота помогла Обраду подойти к реке незамеченным. Он бросил на берегу все, что могло помешать ему плыть. Все, кроме винтовки, остаться без которой было для него равноценно гибели. Он уже собирался войти в воду, когда заметил на фоне неба несколько человеческих фигур. Они быстро приближались. Надо было где-то спрятаться.
«В реку прыгать нельзя, — решил он. — Заметят и подстрелят. Назад в лес — тоже не годится. Остается только уходить вдоль берега». Обрад побежал, как не бегал еще никогда в жизни. За спиной он услышал свистки немцев и с ужасом понял: заметили!
Выстрелы раздавались совсем близко, и это придало ему сил. Тяжело дыша, он убегал от настигавшей его смерти. Ему вдруг пришло в голову: «А что, если меня попытаются взять в плен? — И он тут же решил: — Река — мое последнее убежище. Если придется совсем туго, прыгну. Может быть, удастся уйти».
Силы покидали Обрада, бежать становилось все труднее. Пока что разрыв между ним и преследователями сохранялся. Но сколько он еще сможет выдержать?
