Джурица Лабович - Грозные годы
— Это «гут» по-ихнему значит «хорошо», к примеру, хороший теленок, раз он на него показывал, — объяснил Станое.
— Да, ты с ними их поганому языку выучился. Что бы только без тебя делали? — презрительно махнул рукой Ристо.
— Может, ты еще какое ихнее слово знаешь? — спросил Гавро под общий смех, заглушивший журчание ручья и шум воды, падавшей на мельничное колесо.
Покраснев от ярости, Станое опустил голову, едва сдерживаясь, чтобы не вспылить.
— Давай, Ристо, продолжай, — сказал Гавро, кладя руку на плечо старика.
— Надо бы перевернуть погачу, а то сгорит, — заметил Ристо.
— Не сгорит. У нее еще, наверное, вся середина сырая.
— Забрали фрицы скотину и погнали по дороге. Обчистили у меня двор, только что коровьи лепешки с собой не прихватили... Стоял я и с тоской глядел вслед моей скотинке, которую годами выхаживал. Понимал, что сразу всего лишился, и из глаз моих слезы катились, крупные, как вишни. Что было делать? Лучше бы уж они меня сразу убили... Однако живым в гроб не ляжешь... А фрицы в это время по дороге на грузовиках проезжали. Поезда уже ходили, и все туда, в горы, где непрерывно грохотали пушки. Все мои были там, но за них я не беспокоился: они были с партизанами, и я надеялся, что с ними ничего не случится. О внучатах только я очень скучал, каждый вечер, как лягу, все мне кажется, что слышу, как они кричат: «Дедушка, а дедушка, пойдем бычка чистить!» Сердце у меня так и зайдется. «Нет, — думаю, — фриц, ты у меня еще узнаешь».
Дни проходили. О своей скотине я уже стал понемногу забывать, а бычок все никак из головы не шел. Думал я его для приплода оставить, добрый бык вырос бы. Мать его была породистая, и молока у ней много было. Ночью, как задремлю, он у меня сразу появляется перед глазами. Вы не поверите, я его любил, как человека, хоть и грешно так говорить. По сей день не могу его забыть. Сейчас вот рассказываю, а так и вижу его: шерсть у него мягкая, блестящая, хвост до земли, глаза карие, умные, рожки гладкие, в один день появились, шея крепкая. У меня и сейчас сердце ноет, когда слышу, как чей-нибудь телок мычит. Тяжелее всего бывает весной, когда по всей деревне телята мычат. Тогда мне кажется, что меня кто-то ножом в сердце колет. Эх, люди, какой бычок был! Просто загляденье!
— Не тогда ли у тебя и слезы начали течь, как ты бычка-то своего потерял? — спросил помольщик Джуро.
— Да, как раз в то самое время, — подтвердил Ристо и продолжал: — Вот я и думал, как бы мне немцам отомстить, а вместе с ними усташам и четникам, всей этой нечисти. Неожиданно мне пришло в голову заминировать железную дорогу, хотя раньше я никогда этим рискованным делом не занимался. «Погоди, фриц! — думал я. — Будь проклят весь твой поганый род! Увидишь еще, на что я способен». Как-то вечером, после захода солнца, когда небо было еще светлое, но уже показался молодой месяц, я вышел из дома, прихватив с собой старую скатерть. Оглянулся — нигде никого, всюду тихо. Только щенок скулил в саду. Я крадучись направился к винограднику. Там отыскал неразорвавшуюся немецкую бомбу, осторожно откопал ее и положил на скатерть. Весила она килограммов десять. Я ее обернул соломой, как тыкву, которую хотят уберечь от морозов, и в ту же ночь понес к железной дороге. Ну и натерпелся страху! Взобрался я на вершину Тадичева-Скалы, откуда хорошо видно железнодорожное полотно. Нигде ни одной живой души. Внизу, со стороны города, послышался шум поезда, видать, как раз отходил от станции. Я быстро спустился по склону, положил бомбу между рельсами — и назад. Поднялся наверх, до того места, откуда начинался лес. Сразу за железной дорогой был обрыв, под которым шумела река. При свете луны она блестела, как серебряные-украшения у нашей попадьи, которой Станое почему-то зерно мелет бесплатно...
— Оставь меня в покое и не болтай без толку! Не то я за себя не отвечаю! — вскипел тот.
— ...Я на глаз прикинул высоту от реки до рельсов, и тут из-за поворота донесся стук колес. Я скорее в лес, подальше от этого места, а сам все время прислушивался, когда загремит. Прошло минут пятнадцать. Поезд проехал, а взрыва не было. Я вернулся на железнодорожное полотно. а бомба так и лежала там, как я ее оставил. «Фрицевская и своих не трогает», — подумал я, не зная, как быть дальше. Поднял ее и спрятал в кусты поблизости, а сам пошел домой. Я знал, что нужны какие-то специальные штуки, чтобы ее взорвать, да только у меня их не было. Однако я придумал, что сделать — взять кирку моего сына, который долго работал на железной дороге, и вытащить клинья, что держат рельсы. Тогда поезд обязательно сорвется вниз, пусть его хоть сам бог бережет.
На другую ночь я снова отправился туда. Потихоньку подкрался к дороге, вытащил несколько клиньев, сдвинул немного рельсы — и в лес. Ждал я долго, до самого утра, пока не подошел поезд. Сначала до меня донесся скрежет железа и свист пара, вырывающегося из котла, а потом послышались грохот, крики и стоны. Я спокойно вернулся домой. Мало фрицев осталось в живых, некоторые поразбивались, слетев с обрыва, других придавило вагонами. Многие утонули в реке.
На следующий день к тому месту подошел другой поезд. Немцы подобрали мертвых и раненых. Рассказывали, что все они были жирные как свиньи... Может быть, кто-нибудь из них сожрал и моего бычка, однако на пользу это ему не пошло... А железки, что остались от поезда, и до сих пор ржавеют в реке, никто не может их вытащить... Это вы знаете... Вот так я и отомстил фрицу, хотя и не было у меня мины.
— А что ты сделал с бомбой? — спросил Гавро.
— Она так и лежала в кустах у железной дороги, пока не пришли партизаны и куда-то не унесли ее.
Довольные, помольщики вытащили из огня дымящуюся погачу, разломили ее и дали Ристо самый большой кусок. А мельничный жернов по-прежнему однообразно скрипел, заглушая шум воды.
Гнев
Базарная площадь, где собралось почти все население небольшого городка, гудела от возбужденных голосов и выкриков. Особенно будоражил толпу вид дубового столба с раскачивающейся на нем, подобно длинному маятнику, веревочной петлей. Сотни людских глаз горели ненавистью и презрением. Люди нетерпеливо требовали расплаты за те унижения и страдания, что они перенесли. Виновником всех их бед был усташский жупан[10] Виктор...
— Давайте сюда жупана! — неслись крики с разных концов площади.
Волнуясь, толпа то и дело приходила в движение, над головами взлетали угрожающе сжатые кулаки.
— Успокойтесь, люди добрые!.. Да, вы будете его судить. Но не напирайте же так!.. И в таком деле должен быть порядок, поймите! Не вынуждайте меня на крайние меры, а то ведь придется силу применить! — кричал командир Любан, чей взвод оцепил пространство около виселицы.
Любан взобрался на стол, поставленный под виселицей. Над ним раскачивалась веревка с петлей на конце, которая притягивала к себе взгляды стоявших в передних рядах.
— Примкнуть штыки! — приказал Любан бойцам из оцепления. — Люди, сколько можно вас уговаривать? В последний раз прошу: успокойтесь! Сейчас выведут подлеца жупана. Ну что вам не терпится? — пытался он образумить народ. Ему не хотелось прибегать к силе.
— Поглядите-ка на него! Тоже мне народный защитник и товарищ! Залез на стол, чтобы народу зубы заговаривать, да еще и угрожает! Народ не проведешь! Вот навалимся все вместе, тогда держись!.. Кого это ты, командир, защищаешь, интересно мне знать? А ну отвечай, чтоб всем слыхать было! Немедленно давайте сюда жупана, мы с ним по-свойски поговорим! Знаешь ли ты, сколько жупан людям зла причинил? — яростно кричала, размахивая руками, очень худая женщина, покрытая черным платком, с темными кругами под глазами.
— Мне известны все его злодеяния! Как же мне их не знать? — пытался успокоить ее Любан.
— Ничего ты не знаешь! А я знаю. У меня сердце кровью изошло, как только еще бьется... Жупан Виктор увел моих деточек, и с тех пор от них ни весточки... Ой, детки мои, голубочки мои сизокрылые, как я хочу найти и обнять вас! — запричитала женщина во весь голос и стала бить себя в грудь.
— Петар, подсоби! Люди, помогите мне ее унять! — Какой-то усатый человек в полушубке с трудом удерживал обезумевшую женщину. Несколько человек поспешили ему на помощь. — Это моя родная сестра, — стал объяснять он. — Троих детей у нее взяли. Сказали, что жупан так велел. С тех пор она начала таять, как свечка, и все плачет. Мы с ней измучились. А тут услышала, что жупан арестован и что назначен суд. И вот, хоть мы и старались отговорить ее, пришла сюда. Я чувствовал, что ей это на пользу не пойдет и что она, наверное, не выдержит...
— Правильно, что нас пригласили его судить. Это по справедливости...
— Усташский ублюдок не смог бы за все расплатиться, будь у него хоть тысяча жизней.
— Не смог бы, это ты верно подметил, но мы с ним все-таки посчитаемся!
