Юрий Белостоцкий - Прямое попадание
Вот это-то, о чем подумала Настя и что отозвалось в ее душе острой болью, и заставило ее сейчас заговорить не о себе, а о несчастной женщине, которую она никогда в жизни не видела, но горе которой представила так отчетливо, что невольно приняла его как собственное.
— Подумать только, — сокрушенно повторила она, — приехать за столько верст, чтобы узнать, что сына уже нет. С ума сойти можно. Бедная женщина. Ну как же это она? Сердце-то не каменное. Да тут и каменное не выдержит… Да, кстати, — повернулась она затем к тихоне Сониной и спросила с надеждой в голосе: — Когда замполит разговаривал с политотделом армии, он сказал, что лейтенант Башенин сбит?
— Сказал, — потерянно ответила Сонина, словно это случилось по ее вине. — Только там и без него уже знали, что сбит.
— Как так?
— Знали — и все, — нерешительно повторила Сонина, потом добавила так же потерянно: — И мать Башенина об этом, по-моему, знает. Я так поняла из разговора. Замполит еще удивился и несколько раз переспросил.
Настя сразу не могла взять в толк — лучше это или хуже, что знает, потом пришла к выводу, что лучше.
— Ну ладно, знает так знает, — согласилась она и снова спросила: — О чем они еще говорили?
— Кто? Замполит? — немножко подрастерялась Сонина от этого ее вопроса. — Да все больше о митинге. В политотделе интересовались, где будет митинг. Замполит сказал, прямо на аэродроме, у самолетов.
— Значит, митинг не отменяется?
Насте почему-то казалось, что митинг будет отменен — сейчас, дескать, раз такое дело, не до митингов. Но не удивилась, когда Сонина ответила, что митинг не отменяется. Потом эта же Сенина добавила как бы в порядке аргумента за этот митинг:
— Мать Башенина на нем будет выступать, я уже говорила. Как же без митинга? А всего их в делегации трое — мать, значит, Башенина и двое мужчин.
Настя промолчала, затем спросила снова, видно, обеспокоенная чем-то своим:
— Не говорил замполит, кто она вообще-то, эта мать Башенина? Рабочая, служащая или сколько там ей лет?
— Что-то не помню, — призналась Сенина таким тоном, точно каялась в тяжком грехе. — Я так волновалась. Кажется, не говорил. Он только сказал, что митинг будет с утра, как приедет делегация. И ушел. Потом, наверное, полк полетит на задание. Об этом он тоже говорил…
Девчата слушали этот разговор молча, не шибко-то понимая, куда клонит Настя, до чего доискивается, но спросить открыто не осмеливались и реплик никаких тоже не подавали, боясь этим обидеть ее. Но они были уверены, что Настя только зря теряет время, расспрашивая о том, сколько лет матери лейтенанта Башенина и кто она такая, вместо того чтобы подумать, как она сама теперь будет выпутываться из того положения, в котором очутилась с ее приездом. Ведь летчики наверняка, как только мать Башенина прибудет на аэродром, не преминут ей сообщить, хотя бы даже в порядке своеобразного утешения, что у ее сына здесь, оказывается, нашлась нежданно-негаданно симпатичная двоюродная сестра, которая тоже сейчас из-за него не находит места. Ну как же тогда тетушке не поспешить обнять эту свою симпатичную племянницу и не поплакать с нею вместе над постигшим их горем? Девчата сейчас переживали за Настю еще и потому, что чувствовали и свою вину за случившееся. Ведь это, в общем-то, они уговорили ее тогда продолжать называться сестрой Башенина, это они как бы ненароком все время подливали масла в огонь, и вот сейчас, когда все это неожиданно должно было всплыть наружу, да еще при таких трагических обстоятельствах, заволновались уже не на шутку.
А Настя будто оделась в броню, о себе, о своем щекотливом положении не пробовала даже заикнуться, и девчата, не зная, что подумать, как теперь быть, продолжали стоять тут, возле нее, словно посторонние, в полном молчании и терпеливо слушали, как она терзала своими вопросами бедную тихоню Сенину, пока в землянку не возвратилась Глафира и не разогнала всех по своим местам.
— Делегация уже здесь, после завтрака митинг, а они еще не умыты и не одеты, — напустилась Глафира. — Дисциплину забыли? Быстро по местам! И койки еще раз посмотреть, и в тумбочках. Чтобы комар носа не подточил. Смотрите у меня, если что не так, из нарядов до конца войны не вылезете. Так и знайте.
Пристыженные девчата снова схватились кто за тряпки, кто заправлять койки, кто умываться. Подставила наконец свое лицо под рожок умывальника и Настя. Но умывалась уже без наслаждения, как бы по нужде, хотя и с обычной тщательностью. Причесывалась, дождавшись очереди возле зеркала, тоже без особой придирчивости и не очень долго. Но, оглядев себя в зеркало, осталась довольна — из зеркала на нее глядела нисколько не перепуганная, а вполне спокойная, даже привлекательная девица, только вот глаза у этой девицы были сейчас чересчур печальные. И все это время, пока и умывалась и причесывалась, она упорно молчала, хотя кое-кто из девчат, в особенности Раечка Воронкова, и пытались с нею заговорить, намекая, что они понимают ее положение и готовы помочь ежели что, только, дескать, говори, что надо делать. Но Настя упорно молчала, и лишь Клавдии, это уже когда все девчата вышли из землянки, чтобы становиться в строй, на ее замечание: «А ты держишься молодцом, Настя», — ответила шепотом, чтобы не услышали другие:
— Какое молодцом, Клава, ужасно трушу. Никогда в жизни себе этого не прощу. Подумать только — мать. И на такое горе… А я? Ума лишиться можно. И зачем она только приехала? Сидела бы уж лучше дома… Как подумаю об этом, кричать хочется. Себя жалко, а ее пуще. Старушка ведь… Вдруг что случится…
— Все может быть, — согласилась Клавдия. — Но ты сперва все-таки о себе подумай. — И вдруг предложила — Может, на митинг тебе не ходить? Поговорю с Глафирой, она что-нибудь придумает…
У Насти и самой вначале мелькнула такая же мысль, но потом она от нее отказалась, поэтому на предложение Клавдии ответила с некоторой резкостью:
— Нет уж, не выдумывай. Чему быть, того не миновать. А потом, если хочешь знать, я даже должна быть на этом митинге, должна. Это вроде как бы мой долг перед Башениным и перед этой бедной женщиной. Понимаешь, я должна ее увидеть, увидеть собственными глазами, а там будь что будет…
Клавдия знала, что Насте в таких случаях лучше не перечить — бесполезно, и пошла становиться в строй.
XIX
— Я приехала сюда, товарищи, издалека, за много сотен верст, чтобы обнять своего сына Виктора, которого не видела так долго, и много что ему сказать. Вы же знаете, у матери всегда есть что сказать сыну. Но Виктора здесь с нами нет, моего Виктора сбили, и мне было больно об этом узнать. У меня сердце разрывается и за его боевых друзей — Глеба Овсянникова и Георгия Кошкарева. Их тоже нет. Но здесь есть вы, их друзья-однополчане, а вы такие же для меня сыновья, как Виктор, поэтому все, что я хотела и собиралась сказать сыну, я скажу вам…
Так начала свое выступление на митинге мать лейтенанта Башенина — Елизавета Васильевна.
Митинг шел на аэродроме, под открытым небом, прямо на стоянке третьей эскадрильи, как раз невдалеке от капонира, в котором должен был стоять самолет лейтенанта Башенина. Сейчас капонир пустовал, и рядом с капонирами занятыми, из которых внушительно выглядывали уже расчехленные, с подвешенными бомбами пикировщики, он был как бельмо на глазу. Настя видела, как кто-то из командования полка, кажется замполит, перед началом митинга показал рукой матери Башенина на этот пустовавший капонир и что-то при этом сказал и мать Башенина потом долго и неотрывно смотрела с напряженным вниманием в пустое чрево этого капонира и нервно теребила ремешок от сумки, которую не выпускала из рук все это время, пока проходил митинг.
Настя сначала стояла довольно далеко от трибуны, под которую на скорую руку приспособили два обычных грузовика с открытыми бортами, поставленных впритык друг к другу, и не могла хорошенько разглядеть, что же это за женщина была такая — мать лейтенанта Башенина. И все равно, даже увидав ее издалека, она была приятно удивлена и в то же время чуточку разочарована. Настя ожидала увидеть среди делегатов малозаметную, убитую горем сухонькую старушку, поминутно прикладывающую скомканный платочек к глазам и страшно робевшую при таком многолюдстве, какое здесь было. Мать же Башенина оказалась совсем не старой, никак не старше лет сорока — сорока пяти, и довольно крупной, особенно по сравнению с замполитом, человеком сухощавым и низкорослым, который стоял слева от нее на этой импровизированной трибуне и все время, пока кто-то из сопровождавших делегацию политработников из штаба воздушной армии открывал митинг, что-то ей объяснял, почтительно придерживая за локоть. Насте особенно бросилась в глаза ее фигура с гордо посаженной головой — было и в фигуре, и в посадке головы что-то от величественности и женской мягкости одновременно, как если бы эта женщина знала, что на нее все время смотрят, и старалась смягчить эту гордую и полную величия осанку простодушной улыбкой на открытом лице и плавными движениями рук. А вот была ли она красива, что у нее за глаза, Настя со своего места разобрать не могла. А разобрать хотелось, и она, внезапно осмелев, хотя до этого стояла ни жива ни мертва, начала пробираться вперед, оставив остальных девчат, пораженных ее храбростью, там, где их поставила, по существу не распуская строя, а только скомандовав «вольно», Глафира. Правда, пробираться на глазах у всех, когда люди стояли довольно плотно, было не совсем удобно. Но что-то такое нашло на Настю, накатило, и она, где извиняясь, а где и поработав локтями, вскоре очутилась почти у самой трибуны и увидела, опять же к своему тихому разочарованию, что у матери Башенина было совсем простое русское лицо, никак не соответствовавшее ее величественной осанке. И глаза у нее, хотя и крупные, тоже как-то не соответствовали тому, что сначала приятно удивило Настю: в них как бы не хватало блеска или яркости, а может, и глубины. Но все равно Настя была взволнована — ведь эта женщина была матерью того человека, который, живой он или мертвый, стал ненароком ее судьбой в эти дни, а если и не стал, то заставил много и мучительно о себе думать. Потом, когда это первое впечатление прошло, Настя заметила, что веки у матери Башенина воспалены, а под глазами, глядевшими почти что неотрывно все в тот же пустовавший капонир, темнели круги, и подбородок, когда она была вынуждена что-то отвечать замполиту или командиру полка (последний стоял от нее справа и тоже, как и замполит, иногда обменивался с нею короткими фразами), у нее как бы твердел и чуть вздрагивал, хотя она и заставляла себя при этом улыбаться. Насте было понятно, откуда у нее и эта краснота век, и круги под глазами, и подрагивающий при разговоре подбородок, но удивляться выдержке этой женщины, выдержке, граничившей, как ей казалось, с хладнокровием, все же не переставала. И все, верно, потому, что это была не ветхая старушка с бескровным морщинистым лицом и заплаканными глазами, какой она ее себе представляла сначала, а женщина видная, крупная и, вероятно, деловая, для которой главное в жизни — работа, долг, а уж потом все остальное. Но когда вскоре председательствующий на митинге, полковник по званию, предоставил ей слово, и она заговорила, и Настя услышала ее голос, то поняла, что ошиблась, что не так-то уж она, эта крупная и уверенная с виду женщина, невозмутима и хладнокровна, как могло показаться с первого взгляда. Уже по тому, как она осторожно, будто боясь оступиться, подошла к краю настила, как обвела потухшим взглядом стоявшую перед нею в полном молчании толпу, как произнесла, через силу разорвав побелевшие губы, первые слова, Настя почувствовала в ней глубоко страдавшую мать, которая потеряла горячо любимого сына, мать до мозга костей, а уж кем она еще была, врачом или учительницей, счетоводом или просто заводской работницей, теперь уже не имело для Насти никакого значения. Настю особенно взволновал ее голос. Нет, он был не трагическим, как это принято понимать в буквальном смысле слова, в нем не было надрыва, не было отчаянья и безысходности, наоборот, в наступившей тишине он прозвучал в первый миг даже как-то чересчур буднично и сухо, словно не с трибуны, но потом, когда это первое впечатление прошло, в нем появилось так много глубины и задушевности, что Насте показалось даже, будто эта женщина находилась вовсе не на трибуне, а где-то у себя дома и начала тихо беседовать с кем-то из своих родных или близких, совершенно не заботясь о том, какое она производит впечатление. И Настя почувствовала еще, что этой женщины она нисколько не боится, что эта женщина добра и сердечна, что ей доставляет удовольствие не только слышать ее голос, но и смотреть сейчас на нее, видеть ее глаза, которые от слова к слову набирали блеск и яркость, которых так не хватало сначала, видеть, как ветер слегка трепал ее гладко зачесанные назад коротко подстриженные волосы, как она клонила голову набок, когда хотела кого-то рассмотреть в толпе, словно там у нее были знакомые, как вздымала высоко грудь, когда на мгновенье замолкала, чтобы перевести дух или откинуть со лба закинутую ветром прядь волос. Настя смотрела на нее теперь во все глаза и чувствовала, что эта женщина ей нравится, и чем дальше, тем больше, и лейтенант Башенин, наверное, был счастлив, имея такую мать. Потом, сама того не замечая, она начала отыскивать сходство этой женщины с ее сыном и находить, что они, по всей вероятности, очень похожи друг на друга, хотя сказать определенно, в чем проявлялось это сходство, не могла. Но все равно ей было приятно находить это сходство, оно как бы укрепляло ее в чем-то очень важном и одновременно помогало ей во всем понимать эту женщину, глубже чувствовать ее боль и страдания.
