Андрей Кокотюха - Найти и уничтожить
Взгляд, подобный комендантскому, Николаю также был очень хорошо знаком – так смотрят на мир похмельные мужики.
Минуты потянулись невыносимо медленно.
По негласному решению, сигнал к началу акции должен подать именно он. Когда это сделать – вопрос открытый. Также оставалось неясным, почему Дитрих, столь остро желавший довести до конца недавнюю операцию и таки ликвидировать командира Родимцева, вдруг удалился со сцены, вызвавшись сопровождать девушку-радистку. Однако и тут Николай решил, что знает ответ: если моложавый лейтенант-латыш, внешне даже в форме не похожий на солдафона, разбирается в немецких радиопередатчиках, это ни у кого не вызовет ни сомнений, ни подозрений. А радиоузел контролировать просто необходимо, и отпускать радистку одну неразумно. Плюс ко всему, абверовец вновь применил свой излюбленный прием – оставил Дерябина один на один с необходимостью принимать радикальные решения, которые касаются бывших «своих». Сам же подключится, когда акция начнется, – не на девчонку же время тратить…
Резкий хлопок заставил вздрогнуть.
Обернулся на звук – Боровой резко закрыл автомобильный капот.
– Нервы, старлей, – криво усмехнулся Родимцев. – Я думал, у саперов крепкие.
– Так на звук же реагируем, товарищ капитан.
– Тоже верно. У всех у нас ни к черту… С твоей работой спирту не предлагаю…
– В другой раз не отказался бы. Сейчас – не могу, права не имею.
– Ладно, не оправдывайся.
Черт, как же время тянется…
От усадьбы в сторону комендатуры возвращался Шалыгин, ступая сзади и чуть сбоку арестованного. Заросшего типа в ватнике и картузе, надвинутом на самые глаза.
Пусть подойдут, решил Дерябин.
Даже повернулся к ним боком, убедившись, что Дитрих с Полиной скрылись из виду.
Подойдут. Это и станет для него точкой отсчета.
Основную группу вел Степан Кондаков.
По ходу он уже успел прикинуть: им предстоит иметь дело не только со взводом охраны, оставленным у склада до прибытия следующей воинской части, но и с оставшимися от большого отряда партизанами, невесть как занесенными в поселок. Приобретя за последнее время серьезный опыт агентурной работы, он оценил ситуацию сам, ему не нужно было ни с кем советоваться. Все это время Кондакову удавалось выжить только за счет своего умения смотреть, слушать и делать собственные выводы. Потому захват Хомутовки своими силами он не считал слишком уж нереальным заданием.
Конечно, он не во всем сейчас соглашался с Дитрихом – а сомнений в том, что решение устроить первую диверсию именно здесь, в поселке, принял именно он, у Кондакова не было.
Этот Пивоваров, или как его там, явно перекрашенный энкавэдэшник, самостоятельной фигурой не был. И Степан надеялся, что не будет. Хотя Дитрих по непонятной причине решил приблизить именно его. Впрочем, Кондаков и здесь не давал перекрашенному шансов: Дитриху этот тип интересен только потому, что служил в советских карательных органах, и немец получал очевидное удовольствие, играя с ним, даже делая вид иногда, что подыгрывает.
Однако приказ получен.
И каким бы он ни был сомнительным в переложении на данный момент, оспаривать его Кондаков не собирался.
Некоторое время Полина и ее спутник шли рядом и молчали. Девушке просто не хотелось разговаривать ни с кем, включая этого латыша, видно поздно попавшего в войска. С виду лет тридцать, похоже, на фронте недавно, выглядит слишком уж сыто в отличие от остальных саперов. Да к тому же лейтенант, не успел дослужиться… Хотя какое ей-то дело, все равно беседовать желания нет. И не о чем. Не о радиолампах же…
Однако он все же попытался начать разговор.
– Меня зовут Янис.
– Слышала… Полина.
– Очень приятно. Вы ведь не хотели там оставаться, где ваш комендант. Я прав? – И, не давая возможности ответить, сказал уверенно: – Я прав.
У него был заметный и, признаться, приятный акцент, делавший речь как-то даже более мягкой.
– Я должна вам отвечать?
– Нет, зачем. Я же прав.
– В таком случае к чему вопросы?
– А вы – лед, Полина. Или огонь, как посмотреть.
– Смотрите как хотите, – девушка пожала плечами.
Видимо, ей удалось убедить латыша больше не пытаться общаться и тем более – флиртовать: он замолчал и так дошел с ней до «радиорубки», которую она, не пойми почему, назвала для себя «дом», где еще нынче утром располагались девушки-связистки.
Вспомнив, что там не убрано, Полина было подумала оставить лейтенанта за дверью под предлогом необходимости немного прибраться. Но потом решила – ну его, голова занята совсем не наведением порядка, и что нового для себя может увидеть латыш?
Ничего.
Они вошли.
Радиостанция стояла на столе, придвинутом к окну. Стол приволокли сюда, вероятнее всего, из школы или другого учреждения: он был с тумбой и массивным выдвижным ящиком. Чуть поодаль, у стены, расположилась Полина.
Хоть было не жарко, девушка сразу скинула полупальто, бросив его на деревянный топчан и прикрыв набитую соломой подушку, машинально одернула гимнастерку, повернулась к латышу.
Только сейчас, стоя от него шагах в четырех, вдруг обратила внимание – он смотрел на нее как-то странно.
Один на один с мужчиной. Загородил собой входную дверь. Не встал так, а именно загородил, блокируя единственный выход. Или ей кажется от усталости, нервов и прочего… Полина вздохнула, снова зачем-то одернула края гимнастерки.
– Ну… Вот… Вы, Янис, с такой штукой разберетесь?
Даже если он и собирался ответить, то не успел.
Снаружи, с той стороны, откуда они только что пришли, ахнул выстрел.
Затем сразу же – второй.
Коротко ударил автомат.
– Что…
Полина рванулась вперед.
Замерла в движении, нелепо раскинув руки.
Латыш направил на нее ствол пистолета.
Рот улыбается, а глаза злые.
4
Поселок. Весна 1943 года. Дробот
Его разбудила ленивая ругань соседей.
Вероятно, это стало некоей местной традицией – огрызаться друг на друга по поводу того, чего ни один из арестованных изменить не мог: питания. Спекулянт Уваров талдычил, что их обязаны кормить трижды в день, раз содержат в заключении, причем советская власть – это не проклятые фашисты, гуманность проявлять обязана. Уголовник по кличке Ворон беззлобно, скорее из простого нежелания соглашаться с тем, кого считал идейным противником, возражал: если кому и положена тюремная пайка, так это ему. Он честный вор и одинаково крал при любой власти. Потому имеет больше прав на снисхождение, чем барыга, служивший оккупационному режиму.
Словесная перепалка по сути своей была глупой, смысла не имела и на выходе ничем завершиться не могла. Вспомнив немецкий лагерь, Роман отметил: есть там тоже хотелось постоянно, только о своих правах на питание никто из пленных даже не заикался. О еде вообще не принято было говорить ни с кем, и сейчас Дробот четко осознал – боялся о ней даже думать. Здесь же его сокамерники парились уже несколько дней, ожидая, по сути, когда же на них найдется хоть какая-то управа и любой, даже не совсем правильный закон. Они устали сидеть, томились бездельем да неопределенностью и не нашли другого развлечения, кроме как придумывать дурацкие поводы для вялотекущей ссоры.
Похоже, полицаю Чумакову это было привычно и утомительно. Однако до поры не встревал, только однажды бросил: мол, принесут сейчас сухари, вот рты у вас наконец и заткнутся. Как в воду глядел: вскоре после этого открылась дверь и часовой действительно выдал обитателям подвала немецкие галеты, четыре ржавых соленых рыбины, велел вынести парашу и прихватить пустое ведро – для воды. Ссора вспыхнула с новой силой: Ворон потребовал, чтобы дерьмо выносил Уваров, тот попытался кивнуть на Дробота как на новенького, но услышал в ответ категоричное: человек воевал. После чего, вздохнув, выбрался из своего угла и покорно отправился выливать отходы. Чем подтвердил очевидный вывод Романа: уголовник, привыкший в тюрьме жить по воровским понятиям, нашел для себя только одну подходящую жертву – спекулянта. Третируя Уварова, который был явно старше его, по полной блатной программе.
За Дроботом пришли, когда он уписывал третью галету, заедая ею соленую рыбу. Соли оказалось так много, что она буквально липла к губам, присыхала тонкой противной корочкой, и Роман понимал: воды не обопьешься. Но Чумаков предупредил – им приносят ведро в день на всех, и в этом на самом деле имелся смысл: меньше пьешь – меньше пользуешься ведром для параши. Стало быть, делаешь воздух в подвале хоть немного чище.
Услыхав свою фамилию и тут же увидев в дверном проеме Шалыгина, он встал, машинально сунув недогрызенную галету в карман галифе.
– Здесь!
– Здесь, здесь, куда тебе деться, – ответил Павел. – Собирайся, пошли.
– Куда? – вырвалось у Дробота.
– К стенке! – беззлобно хохотнул Ворон, и Роман, хотя и понимал, что это у вора такие шутки, все равно невольно вздрогнул. От Родимцева всего можно ожидать, в этом Дробот за последнее время уже успел убедиться.
