Олег Селянкин - Они стояли насмерть
— Дорогая…
— Я спрашиваю: можешь ты достать ему билет или мне самой бежать в очередь?
Володя тихонько вышел из комнаты. Он наперед знал, что последует дальше. Отец наверняка терпеливо выслушает все претензии, жалобы, заверит, что все будет сделано, и, сгорбившись, побежит к знакомым доставать билет. И жалко отца, но сейчас мать, пожалуй, права. Неужели отцу трудно достать билет? Поезд формируется здесь и другие наверняка достают хорошие места, а почему лейтенант Чигарев должен ехать кое-как, если есть возможность устроиться прилично и минуя очередь?
Наступило время отъезда. Еще вчера Володя был с Верочкой на вечере в институте и они не пропустили ни одного танца, а сегодня уже ехать…
— Ведь я теперь долго не буду танцевать, — сказала вчера Верочка, словно оправдываясь.
— Долго? День? Неделю?
— Больше… До твоего возвращения…
Володя знал, что это красивые слова, что Верочка не выдержит и недели, но ему было приятно слушать это обещание, хотелось верить в него и он только сжал пальцами ее теплый локоть.
На перроне станции всё в движении.
— Поберегись! Поберегись! — покрикивают носильщики, сгибаясь под тяжестью ноши.
— Поберегись! Поберегись! — кричат другие и медленно катят к багажному вагону тележку, заваленную посылками.
— Петька! Ванька! Сюда! — кричит солдат, высовываясь из тамбура вагона.
— Места занял?
— На третьей полке! Красота!
Володя, его мать, отец и Верочка стоят у подножки плацкартного вагона.
— Пиши, Володя, — шепчет Анна Дмитриевна. — Не простудись…
Спазма сжимает горло, Володя не может сказать ни слова и молча тычется лицом в мокрый от снега воротник шубы матери, потом в колючий подбородок отца, и, наконец, замирает около щеки Верочки.
— Пора, товарищи, — говорит проводник. Сцена прощания не волнует его. На каждой станции, на каждом разъезде прощаются люди. Не так, иначе, но прощаются.
Свисток паровоза. Вагон дрогнул. Поплыл мимо его окон перрон. Володя видит влажные глаза матери и Верочки. Отец уже оглядывается по сторонам. Он ищет шофера, чтобы отправить домой жену, а потом самому ехать на работу. Начальник ради проводов сына отпустил его на два часа и даже дал свою машину.
Последний фонарь стрелочника утратил свою яркость, превратился в мутное белое пятнышко и исчез. Всё. Теперь надо думать только о фронте. Интересно, куда и кем назначат? Неужели не дадут роту? Но мысли невольно возвращаются к перрону станции, к матери, отцу, Верочке.
А поезд набирал скорость. Машинисту нет дела до того, что Чигарев еще раз хочет взглянуть на дорогие лица: у него уплотненный график. В вагоне все расположились на своих местах и кто-то уже спрашивает:
— Кто в шахматы играет, товарищи? — Найдутся!
— А домино нет?
Пора, пора включаться в общую жизнь…
4В наркомате Чигарева долго не задержали. Отметив на отпускном билете прибытие, капитан третьего ранга дал Чигареву направление в экипаж и сказал:
— Пока будете там.
— И долго мне придется там ждать?
— Право, не знаю. Но думаюч что скоро вас вызовем.
— Если не секрет, то куда вы меня предполагаете назначить?
— Скорее всего на катера.
Это тоже недурно! Иметь, для начала, отрядик, зарекомендовать себя, а дальнейшее покажет! И Чигарев с жадностью набросился на те учебники, которые смог найти в небольшой библиотеке. Он хотел прочесть все, касающееся управления соединением катеров, но помешал пришедший приказ. Чигарева назначили командиром роты в одну из бригад морской пехоты, стоявшую в таком городе, который не на всякой карте можно и найти.
— Товарищ лейтенант! — окликнула Чигарева девушка-библиотекарь. — Я достала вам ту книгу, где говорится…
— Спасибо. Не нужно, — ответил Чигарев и быстро пошел по коридору.
Он больше не нуждался в книгах об управлении соединением. Его назначили только командиром роты… Хотя… А что, если… Идет бой, всем очень трудно, и вдруг он тут как тут со своей ротой! Рота идет стремительно, сметает все со своего пути! По нему бьют из пушек! Снаряды ложатся кругом, а его рота… И Чигарев, по привычке, уже мысленно выигрывает бой.
Настроение исправилось. Чигарев со всеми простился спокойно, дружески, а девушке, которая работала в библиотеке, даже пообещал писать.
Глава восьмая
ДОРОГИ ВЕДУТ К МОСКВЕ
1На стенах палаты синеватый отблеск ночной лампы, и от этого все кажется мертвым. Тихо стонут раненые. Подходит к двери палаты дежурная сестра, заглядывает, прислушивается и так же бесшумно идет дальше. Она не видит открытых глаз Норкина, а он лежит на спине и смотрит на стену, на которой уродливо раскинула лапы тень фикуса.
Михаилу не спится. Сегодня он получил письмо от матери, и в нем была маленькая записка ей от Никишина и Любченко Норкин засунул руку под подушку, нашел там письмо, поднес к глазам и в полумраке, скорее угадал, чем прочитал, послание матросов.
«Добрый день, товарищ Норкина!
Простите, что мы не знаем вашего имени-отчества: все недосуг да и неудобно было спрашивать. Пишут вам боевые товарищи вашего сына, а нашего командира, матросы Никишин и Любченко. Вместе с ним мы воевали под Ленинградом, где он был ранен. Мы и доставили его в госпиталь. Ранен он не так чтобы очень, но ничего. Теперь мы не знаем, где он. Ежели вы знагте ею адрес, то напишите ему от нас привет и пусть скорее поправляется. Мы соскучились о нем, а еще, если писать будете, то передайте, что фашистов мы поставили на мертвый якорь.
Это по-морскому, а по-вашему — остановили. К сему с приветом Никишин, Любченко. Если лейтенант наш адрес спросит, то п/п 607».
Полевая почта номер шестьсот семь… Все спрятано за этим номером. Где матросы? Вернулись на лодки или по-прежнему дерутся в морской пехоте? Одно ясно: живы, воюют, не забыли своего командира.
Норкин Ездохнул, спрятал письмо, повернулся лицом к стене, зажмурил глаза, но сон по-прежнему упорно бежал от него. Воспоминания нахлынули с новой силой, им стало тесно, они заполнили всю палату и все еще громоздились Друг на друга.
Вот усталый возница с немного одутловатым лицом. Он нерешительно перебирает вожжи и не смотрит на Норкина.
— Неужели не понимаешь, что нужно отвезти командира? — говорит Никишин. — Как человека прошу!
— Не приказано, — вяло отвечает возница. — Мне велели брать раненых от перевязочного, а не подбирать их на дороге.
— А я, папаша, на фронте стал нервный, — наступает Никишин. — Прошу, прошу, а потом как тресну автоматом по черепу!.. Повезешь или нет?
— Наживешь греха с вами… Клади, что ли, — ворчит Еозница, кричит на лошадь, беспричинно дергает вожжи, хотя лошадь не думает упрямиться.
Михаил лежит в санитарной двуколке. Багровый диск солнца выглядывает между вершин деревьев. Покачивая головой, неторопливо идет лошадь. Такой темп ей привычен: всю жизнь ходила с плугом, бороной, а в бегах не участвовала, призов за резвость не брала. Плавно покачивается двуколка… Потом сзади нагоняет щемящий сердце свист мины и резкий взрыв. Лошадь шарахается в сторону.
— Не балуй! — прикрикнул возница. — Человека везем, а ты, дура, мечешься!
Но нарастает вой новой мины… Взрыв… Еще… Еще… Возница не выдержал, взмахнул кнутом — и началась скачка!..
Очнулся Норкин в лесу.
— Кого привез, Петрович? — спросил кто-то, подходя к повозке. — А, морячок!.. Он у тебя живой?
— Дожили, так живой был, — равнодушно ответил Петрович, осматривая повозку. Он много перевез раненых за это время, и иногда случалось, что, положив в двуколку живого человека, вынимал из нее труп. Разве виноват он в этом? Умер человек, и все.
Вот повозка и лошадь ему были нужны, нужны для того, чтобы вывезти десятки, сотни других, тех, которые будут жить.
На этом воспоминания снова обрывались, словно тонули в каком-то кровавом тумане с мелькающими белыми бесконечными лентами бинтов. Он смутно помнил, что ехал в повозке, потом на машине, что над ним склонялись незнакомые люди в белых масках, копошились в его груди. И снова та же пелена.
Но вот уже почти месяц, как Михаил осознает каждое свое движение, слово, начал сначала сидеть, а потом и ходить. Опасность миновала, но уж так, видно, ненасытен он был: раньше Михаил безумно хотел только жить, потом — не стать инвалидом, а теперь, когда руки и ноги наливались силой, мечтал о выписке, о службе во флоте, о фронте. Теперь от одной мысли, что из-за пробитого пулями легкого его могут оставить в тылу, становилось жарко и мучительно тоскливо.
Несколько дней назад Норкин не выдержал, и когда хирург Колючин делал очередной обход, Михаил сказал:
— Анатолий Константинович! Меня выпишете?
