Василий Гроссман - За правое дело
— Много для немцев чести заставить меня похудеть.
Крымов улыбнулся.
— Действительно, где уж им. Пожалуй, даже наоборот, прибавили немного.
— Никак нет. У меня стабилизация наступила в тридцать шестом году.— Начальник штаба пододвинул Крымову лежащую на столе карту.— Вы посмотрите, где наш рубеж намечен,— сказал он,— это почти на девяносто километров восточней того места, где мы позавчера бой давали. Сильно прут! Я вот худеть не худею, а мысль меня день и ночь гложет: где же их остановят, где наши резервы? Измоталась бригада — и люди, и техника.
В это время вошел ординарец и доложил, что машина готова.
— Вечером увидимся, я тоже начну через часок хозяйство собирать,— сказал начальник штаба. Он проводил Крымова до машины, держа в руке лист карты; когда Крымов уселся рядом с шофером, начальник штаба стал объяснять: — Только я советую, на главную переправу не езжайте, долбит ее немец день и ночь. Вот тут, по понтонной, безопасней, по-моему, сюда езжайте. Я этим маршрутом и штабное хозяйство поведу.
— Поехали,— сказал Крымов.
Воздух, небо, дома, окруженные деревьями,— все в этой станице, стоящей в стороне от главных путей войны, выглядело мирным и спокойным. Но когда Крымов выехал с проселка, картина тихого, ясного дня стала меркнуть в пыли и шуме большой военной дороги.
Крымов закурил и протянул портсигар шоферу. Тот, продолжая глядеть на дорогу, взял правой рукой папиросу так, как делал это сотни раз, днем, ночью, по ту и по эту сторону Днепра, Донца и Дона.
Крымов, рассеянно глядя на знакомую, всегда одну и ту же и на Украине, и под Орлом, и за Донцом, примелькавшуюся ему фронтовую дорогу, уже не мешавшую сосредоточиться, размышлял о вновь предстоящих боях, гадал, какую задачу получит бригада от командарма.
44Все ближе к Дону подъезжали они.
— Зря мы днем поехали, товарищ комиссар, лучше бы ночью,— проговорил водитель.— Налетят «мессера», а кругом степь, никуда не денешься, а легковые они особенно любят, им Гитлер премию за легковые дает.
— Война не ждет, товарищ Семёнов,— сказал Крымов.
Водитель открыл дверцу, придерживая ее рукой, оглянулся и произнес:
— Все!.. Спустил задний скат, вот вам и не ждет,— и стал притормаживать, выруливать машину в сторону от дороги, к пыльным деревцам.
— Ничего,— утешил его Крымов.— Лучше здесь, хуже, если на переправе.
Семёнов поглядел на вырытую кем-то неглубокую щель и улыбнулся.
— Наши шофера никогда не пропадут,— сказал Семёнов.— В дивизионе у одного конденсатор вышел из строя, а запасной потерял, так он до рембазы вместо конденсатора на лягушке ехал, наловил лягушек — и километров на пять ее хватит, а другой, говорят, на полевом мыше.— Он восхищенно рассмеялся.— Вот народ, нигде русский шофер не пропадет!
Деревца, у которых они остановились, были еще молоды, а листья на них стали совершенно белыми от пыли, седыми. Очевидно, многое пришлось им повидать за последнее время — они стояли вблизи развилки дороги.
Колонны машин, конные обозы тянулись на восток. Раненые шли в запыленных бинтах, некоторые в гимнастерках без пояса, ремни у них были перекинуты через шею и поддерживали забинтованные руки. Одни шли опираясь на палочку, другие несли в руке кружечку или пустую консервную баночку. На этой дороге не нужны были личные вещи, даже самые ценные и дорогие; человек нуждался в хлебе, кружке воды, табаке и спичках, а все остальное, будь то даже новые хромовые сапоги, не годилось.
Раненые шли, лишь изредка поглядывая по сторонам, где бы, не сворачивая далеко с дороги, черпнуть кружечкой воды. Шагали они молча, не разговаривая друг с другом, не окликая тех, кто их обгонял, ни тех, кого они обгоняли…
В стороне от дороги велись оборонные работы. Под большим степным небом женщины в белых платочках копали окопы. Они то и дело поглядывали вверх: «не летит ли паразит».
Солдаты, уходившие с запада на восток, смотрели на противотанковые рвы, на проволоку, на огневые точки, окопы, блиндажи — и шли мимо.
На восток шли штабы, их легко было отличить: в грузовиках среди столов, пестрых матрацев и черных футляров пишущих машинок сидели озиравшие небо, припудренные пылью писаря и грустные девочки в пилотках, державшие в руках папки с документами и керосиновые лампы.
Ехали моторизованные походные мастерские, рембазы, военторговские полуторки с обмундированием и обеденной посудой, тяжелые машины батальонов аэродромного обслуживания: рации, движки, трехтонные грузовики с авиационными бомбами в тесовых футлярах, бензозаправщики; тягач тащил груженный на прицеп подбитый истребитель, крылья самолета подрагивали — казалось, что черный деловитый жук волочит полумертвую стрекозу.
На восток шла артиллерия. Красноармейцы сидели на пушках, обнимая на ухабах пыльные зеленые стволы. Тягачи тащили автоплатформы с металлическими бочками. На восток шла пехота. Никто не шел в этот день на запад.
Крымов глядел на степь, на жизнь, уходившую с запада на восток. Все это он видел под Киевом, Прилуками, Штеповкой, под Балаклеей, под Валуйками и Россошью.
Казалось, эта степь уже никогда не узнает покоя…
«Но ведь придет день,— подумал Крымов,— и пыль, поднятая войной, вновь ляжет на землю, вновь настанет тишина, погаснут пожары, осядет пепел, рассеется дым, и весь мир войны, в дыму, в пламени, в грохоте, в слезах, станет прошлым — историей…»
Минувшей зимой в избе где-то за Корочей его ординарец Рогов, погибший впоследствии при бомбежке, сказал с удивлением:
— Товарищ комиссар, посмотрите, стены обклеены чем — газеты мирного времени!
Крымов ему ответил:
— Ну что же, Рогов, а потом хозяин обклеит стены сегодняшними газетами, мы приедем после войны, и вы скажете: «Комиссар, посмотрите,— сводки Информбюро, газеты военного времени…»
Рогов с сомнением покачал головой, и правда — для него мир не пришел. И все же все это станет прошлым, и люди будут вспоминать, писатели станут описывать великую войну.
Семёнов уложил под пыльное сиденье домкрат, ключ, черную, в красных заплатах камеру и прислушался к раскатистому грохоту, шедшему не от неба к земле, а от охваченной грозой земли в безоблачное небо.
Семёнов, сожалея, посмотрел на тихие, поседевшие деревца — он уже успел привыкнуть к месту, где за долгие двадцать минут ничего худого с ним не случилось.
— Переправу долбает,— сказал он,— подождать — спокойней бы проехали.— И, не дожидаясь ответа комиссара, заранее ему известного, включил мотор.
Все напряженней становилось вокруг.
— Горят на переправе машины, товарищ комиссар,— сказал Семёнов и, указывая пальцем, стал считать немецкие самолеты.— Вот они: один, два, три!
Блеснула вода, освещенная солнцем, и сверкание ее было как недобрый, серый блеск ножа. Прошедшие через переправу машины, буксуя, въезжали на песчаный восточный берег. Люди подталкивали их руками, плечами, грудью, вкладывая в эту работу все свое желание жить. Шоферы, переключив скорость, с остановившимися, напряженными глазами, вытянув шеи, прислушивались к звуку мотора: возьмет или не возьмет, ведь застрять на выезде — значило вновь отдать только что выигранный у судьбы шанс.
Саперы с темными лицами подкладывали под колеса выезжающих машин доски и зеленые ветки, и когда грузовик, взяв песчаный подъем, выходил на дорогу, хмурые лица саперов светлели, точно им самим предстояло на этом грузовике уехать от переправы.
Грузовики, выехав на дорогу, набирали скорость. Пассажиры, те, что половчей, цеплялись за борта и, болтая ногами, подтягивались, переваливали в кузов, другие бежали, тяжело вихляя сапогами по песку, и кричали: «Давай, давай!» — точно в самом деле водитель собирался ради них тормозить, а они его уговаривали не делать этого.
Потом уже, добежав до остановившейся далеко за переправой машины, они, задыхаясь, лезли на свои места в кузове, смеялись, оглядываясь на реку, рассыпая табак, сворачивали цигарки и говорили:
— Ну, теперь все, поехали…
А спустя недолгое время радостное возбуждение исчезало, потому что на левом, вожделенном берегу реки были та же степь, те же сумрачные лица, светлело голубоватое крыло разбитого самолета среди пыльного ковыля, стояли разбитые машины.
Крымов остановил машину и, неловко шаркая длинными ногами, побрел к переправе. Он шел медленно, спотыкаясь: грубые, крепкие, как шпагат, стебли степной травы цеплялись за ноги. Он шел, не ускоряя шага, не глядя вверх и по сторонам, все смотрел на серые от пыли носки своих сапог.
Тараторила зенитная пушка, высоко в небе подвывал немецкий мотор. Вдруг в воздухе заскрипело, завыло, немыслимо пронзительно, немыслимо громко — это «Юнкерс-87», включив пищуху, перешел в пике. Ухнула земля, огромный колун ударил по сырому полену, ударил раз, и два, и три.
