Георгий Березко - Сильнее атома

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Андрей вернулся в роту, и в первый раз за всю службу это было похоже — по нетерпению, охватившему его, когда он вбежал в длинный сводчатый коридор, — на возвращение домой. Свой взвод он застал в казарме за чисткой оружия (на дворе опять сеял мелкий дождь); солдаты стояли и сидели в одних майках вокруг «столов», а вернее, сколоченных из досок щитов, положенных на табуреты и тумбочки. На «столах» перед ними жирно поблескивала сталь — все эти ствольные коробки, возвратно-боевые пружины, рожки магазинов, стопорные пластинки, подаватели; валялись ершики, тряпки, пакля… И казарма показалась Андрею похожей на уютную мастерскую, в которой все были заняты мирным общим трудом. Даже в сильном, отдававшем рыбьим жиром запахе ружейной смазки, что повеял из помещения взвода, ему почудилось что-то по-домашнему приятное. Товарищи встретили его с веселым любопытством: Булавин засмеялся, увидев Андрея, как смеялся во всех случаях, когда бывал доволен; Даниэлян, обласкав его своими большими, нежными глазами, басом проговорил: — Здоров, Андрюша! Кто-то выразил опасение, не отлежал ли он себе бока на гауптвахте, а в общем во взводе были ему рады. Командир отделения Разин приказал Андрею также заняться чисткой, и он опять получил свой автомат. — На бюро комсомола все-таки вызовем тебя, — сказал Разин. — Готовься… Расскажешь нам, как и что… — Так точно, товарищ сержант! — не скрывая своего счастья, выкрикнул Андрей. Солдаты потеснились у «стола», Андрей скинул, как и они, гимнастерку и принялся за дело: отделил магазин, вынул его из горловины, потом открыл ствольную коробку. Он и не пред-полагал никогда, что эта успевшая уже порядком надоесть работа — чистка оружия — может доставлять такое удовольствие. Но вчера еще он и при желании не был бы к ней допущен, а сейчас делал ее вместе со всеми, ничем не отличаясь от всех, и этого, оказывается, ему и не хватало. Поднимая голову, Андрей оглядывал товарищей — все его отделение было здесь: напротив орудовал выколоткой черный, как галчонок, Баскаков, тихо посапывал свекольно-румяный, благодушный Опекушин, справа трудились Масленкин и Столетов, слева — ефрейтор Крылов, вернувшийся в отсутствие Андрея из отпуска. И все они: даже постоянно на что-нибудь жалующийся Масленкин — недоучившийся студент, довольно-таки унылый парень, даже Крылов — гордость всего полка, отличник боевой и политической подготовки, с которым Андрей тайно, по-своему соперничал, — вызывали у него чувство, похожее на родственную любовь. Уралец Крылов был награжден отпуском за воистину геройский поступок. Весной во время тренировочных прыжков с самолета в стропы его парашюта по редчайшей случайности попал, опускаясь, другой солдат, и оба их парашюта погасли. Спасло десантников мужество Крылова и то, что называется быстротой реакции: поймав за лямки падающего товарища, он изловчился в последнюю минуту раскрыть свой запасный парашют. И, обнявшись, как братья, сцепившись на жизнь и на смерть, они вдвоем благополучно приземлились. Об этом случае даже писали в центральных газетах, а портрет Крылова висел теперь в полковом клубе среди фотографий особо отличившихся воинов. Сейчас за чисткой оружия Крылов вновь вынужден был отвечать на расспросы товарищей о поездке в родные места; на обратном пути из дома он двое суток прожил в Москве, и у него имелось, конечно, что рассказать. Но этот герой-десантник с бледноватым, интеллигентным, насмешливым лицом был, как всегда, обидно немногословен. — Строится Москва… Да вы из газет знаете: большое строительство идет на окраинах, — сообщил он и, подумав, добавил: — Везде еще флаги висят и бумажные голуби, что от фестиваля остались… Девушки, если вам интересно, перестали причесывать волосы, ходят встрепанные, как ведьмы. — Жалко, не угадал ты на самый фестиваль! — воскликнул Булавин. — Ох, и жалко! На месяц бы раньше поехал, поглядел бы на все самолично, — он искренне огорчился за товарища. — Познакомился бы с арабами. — В общем, обо всем в газетах читали, — повторил Крылов. И этим, собственно, было исчерпано то, что он поведал о своих путевых впечатлениях. Несколько красноречивее он сделался, когда разговор зашел о заводе — о знаменитом на всю страну металлургическом заводе, где его отец работал мастером. В нынешний свой приезд Крылов повидал там в прокатном цехе новые, хитроумные автоматические устройства, рассказывая о которых он коснулся таких подробностей, что Андрей вынужден был признаться про себя в своей технической неграмотности. Пожалуй, раньше Андрей не удержался бы и, придравшись к чему-нибудь, вступил бы с Крыловым в спор — о чем угодно, повод был не столь уж важен, просто чужое превосходство возбуждало в нем желание постоять за себя. В самом начале их знакомства Андрей, надо сказать, попытался было поближе сойтись с Крыловым, но не встретил взаимности: тот и с ним, как со всеми, держался сдержанно, иногда резковато, и Андрей самолюбиво отстранился. Сегодня он с готовностью простил Крылову и то, что не он со своими драматическими приключениями, а Крылов завладел общим вниманием. Вероятно, это в самом деле было увлекательно, даже величественно — управлять мощнейшими механизмами прокатных станов («Подумать только, есть рельсо-балочные станы, весящие пятнадцать тысяч тонн!» — изумлялся Андрей) при помощи счетно-решающих, думающих машин!.. Правда, он, Андрей, весьма туманно представлял себе, что такое счетно-решающая машина и как она работает. А вот Крылов («Молодец — ничего не скажешь!») рассказывал о ней так, точно изучил ее досконально. — Электроника — все дело в ней. Машина получает со стана информацию, как идет прокатка, где валки, потом сравнивает полученные данные с программой. Ну и занимается арифметикой, высчитывает… В общем, это машина с математическим образованием, работает безошибочно. В общем, вполне может заменить оператора-человека. Непонятно? При случае объясню получше, хотите? — предложил Крылов. — Это, ребята, стоит того… Он почти неуловимо изменился: тонкое и вместе с тем угловатое, с острыми линиями носа, надбровных дуг лицо его стало мягче, слегка покраснело, — видимо, он коснулся чрезвычайно важной для него темы, большого своего увлечения. И, как бывает в таких случаях, его очень внимательно слушали, даже мало что понимая, подчинившись невольно этой чистой страсти, жившей в нем. Андрей — что было на него непохоже — также только слушал и молчал, приятный покой разливался в его душе. Чистка оружия кончалась, когда в казарме появился лейтенант Жаворонков; он знал уже об освобождении Воронкова и был заметно этому рад. Все же, конечно, он, по своему обыкновению, не упустил случая преподать Андрею несколько полезных советов. Вообще командир их взвода — очень еще молодой, почти сверстник, недавно лишь сменивший прежнего, уехавшего учиться, — твердо, как видно, был убежден в необходимости частых командирских наставлений. Лейтенант позвал Андрея в Ленинскую комнату, усадил рядом и там с глазу на глаз повторил все то же примерно, что ему пришлось уже сегодня услышать, — и насчет своих возможностей, позволяющих выйти в передовики службы, и насчет тех выводов, которые он должен извлечь из полученного урока. — А если встретятся затруднения, обращайтесь прямо ко мне… Не стесняйтесь, не таите в себе. Со всеми вопросами — ко мне! Ну, договорились? — Лейтенант старался сохранить серьезный, внушительный тон. Но, глядя на его округлое, с полубачками лицо, Андрею захотелось вдруг сказать: «Хорошо, хорошо, не тратьте на меня столько времени, я постараюсь больше не волновать вас». Перед обедом Булавин, улучив минуту, поманил таинственно Андрея за собой. Они отошли вдвоем в дальний угол, где в узком промежутке между стеной и огромной круглой, как башня, печью происходили у них обычно совещания и консультации. Там, беззвучно смеясь своими зеленоватыми глазами, Булавин шепотом скомандовал: — Танцуй! Говорю, танцуй! И Андрей вынужден был тихо, чтобы не привлечь внимания, пошаркать подошвами и помахать рукой, изображая танец. — Получай, твое счастье, — смилостивился Булавин. С нарочитой медлительностью он извлек из кармана гимнастерки и разгладил на ладони сложенный вчетверо помятый листок; Андрей выхватил бумажку и прочитал карандашные, поспешные, косо падающие строчки: «Дорогой Андрюшечка, любимый мой! — Он покраснел и кинул взгляд на Булавина; тот смотрел так, будто любовался им. — Дорогой Андрюшечка, мне Саша рассказал про тебя, и у меня сердце оборвалось, ты ведь ни в чем не виноват. И ты только не волнуйся, и все исполняй, а не делай себе хуже. А я этого так не оставлю, я к вашему полковнику пойду, ты же страдаешь совсем невинно. Дорогой Андрюшечка, я утром завтра опять прибегу до открытия кафе, хотя б похожу недалеко от тебя и принесу передачу. И я тебя никогда не оставлю, и не думай, может, ты сам не захочешь потом встречаться со мной, так я упрекать не стану. Дорогой Андрюшечка, крепко обнимаю и целую много, много раз. Твоя Варя». — По самую макушку врезалась! — с восхищением проговорил Булавин: успех товарища льстил ему самому. Андрей не нашелся что ответить, он как бы даже застеснялся. — Я ее со двора увидел, — зашептал Булавин. — Иду вчера перед ужином в гараж — там в одном месте и забора нет, одна проволока. Вижу: гражданка по улице прогуливается, приличная, в лакировках, не сразу узнал. А она рукой замахала, обрадовалась, узнала моментально. Я ей и брякнул, конечно, про тебя, так, мол, и так, привет с губы; она в слезы. «Какой ужас!» — говорит… Слышь ты: «ужас»! Чудачка! Потом села на траву, чтобы письмо написать, и опять заплакала… Ходок ты, Андрюшка! Евгений Онегин! Сегодня она уже опять, наверно, прибегала, передачу от нее не взяли — это ясно… Между прочим, завтра она тоже придет. Сказала, что как только сменится, так и прибежит, часов в шесть. — Придет? Завтра? — переспросил Андрей. Неизъяснимое, в высшей степени приятное смущение овладело им. И, гордясь этой женской любовью и безотчетно стыдясь ее, он сказал: — Верно, что чудачка! К нашему полковнику собралась. — Она не то что до полковника, она до генерала дойдет! Они до отчаянности доходят, если врежутся! Бывает, что и под поезд бросаются! — в полном восторге воскликнул Булавин. — Хорошая, видно, женщина, порядочная… Вечером на поверке, стоя в первой шеренге роты, Андрей увидел своего главного недруга — старшину; Елистратов про-шел вдоль строя насупленный, озабоченный и, поравнявшись с Андреем, долгим, тяжелым взглядом посмотрел на него. Должно быть, он все еще не смягчился и ничего не забыл. Но Андрей и к Елистратову не нашел сегодня в сердце вражды. Скорее он готов был пожалеть этого угрюмого, старого «трудягу», усердие которого доставляло и ему самому излишние огорчения. С высоты того превосходства, что почувствовал Андрей от сознания собственной везучести и собственного успеха, он как бы простил снисходительно старшине его ограниченность и придирки. Прозвучало «разойдись», и перед сном товарищи вновь окружили Андрея: он как-никак тоже был героем дня. Булавин, в майке и в трусах, босой, присел на край его кровати; подошли Даниэлян, Опекушин, Масленкин. И, возясь на своей постели, прислушивался к разговору, вытягивая тонкую шею, Алеша Баскаков. — Меня что подкузьмило: на реке, на обратном пути, мы задержались… Я кожу содрал на ладонях: греб, как па побитие мирового рекорда, — небрежно рассказывал Андрей. — Выбежали мы из парка, я на часы — двенадцать! Ну, думаю, прощай, любимый город, не скоро теперь получишь увольнение. Самый этот грубоватый тон, на который он незаметно сбился, нравился ему теперь. И хотя лишь несколько часов прошло с момента возвращения Андрея в казарму, он и на собственные недавние терзания смотрел едва ли не свысока, снисходительно. Все тревоги и вся тоска этих четырех миновавших суток быстро позабывались, как забывается физическая боль сразу же после выздоровления. — А ты ее, Варьку… слушай-ка… — Булавин, блестя глаза-ми, пододвинулся к нему. — Ты ее на бережку… — он сказал циничное слово. Оживившись, неожиданно громко хохотнул Масленкин. Солдаты стеснились ближе, детское личико Баскакова высунулось из-за чугунного плеча Даниэляна; сам Даниэлян покраснел, кроткие глаза его стали как будто испуганными. И Андрею, ощутившему себя в центре этого внимания товарищей, очень захотелось не разочаровывать их. Все же он заколебался: удовлетворив их любопытство, он предаст Варю. — Неужто не допустила? Вот гадюка!.. Или оробел? Да ты чего молчишь, свои же ребята… — допытывался Булавин. — П-пустой номер, видно, — запнувшись, сказал Масленкин; этот унылый, вялый парень, волнуясь, начинал заикаться. — Я же в-вижу: по усам текло, в рот не п-попало. Эх, такой случай у-удобнып был! У Андрея едва не вырвалось: «Того, что было, тебе и во сне не снилось, дурак!» И ему необычайно соблазнительным пред-ставилось оповестить всю роту о своей победе. Ведь в то время как первые ротные донжуаны — эти безудержные хвастуны — больше врали об успехах у женщин, соревнуясь между собой в диких выдумках, ему достаточно было лишь не уклониться от истины. И как она возвысила бы его в глазах товарищей!.. — Погоди, Масленкин! — Булавин наклонился к Андрею; от его мускулистого, сильного тела с летящим орлом на татуированной груди пахнуло теплым потом. — Давай докладывай. Опекушин радостно улыбался. — Почему я должен докладывать? — Андрей еще упирался, но твердости в его голосе не было. — Пустой н-номер… — повторил Масленкин, переступая по цементному полу босыми ногами не то от холода, не то от не-терпения. — А потому, — ответил Булавин. — Почему потому? — Андрей оттягивал минуту признания. — В одной роте служим. Ну! — Недостаточная причина, — со смешком сказал Андрей, покачав головой. Но его будто подталкивало что-то: «скажи, скажи…»; оглядевшись, он заметил, что еще два-три человека на дальних койках прислушиваются к их разговору. «Варя не узнает, если я и скажу…» — подумал Андрей, уступая. — Оробел, оробел! — азартно повторял Булавин. — Какой же ты десантник после этого? — Да вам какое дело! — сказал Андрей так звонко и весело, что можно было не сомневаться: он вполне удовлетворен результатами своего гулянья. И Булавин, восхитившись, ткнул его ладонью в плечо. — Евгений Онегин! Ну, говори! — Он требовал полного, подробного признания. Но тут Андрей обнаружил: с койки, занятой Крыловым, — она стояла довольно далеко, под самой лампочкой, — следят за ним пристальные, без улыбки глаза — следят с отчужденным любопытством. И Андрей поспешно отвел в сторону свой взгляд. Крылова интересовало, кажется, только одно: проболтается он, Воронков, или нет?.. На мгновение в нем вспыхнуло строптивое желание наперекор Крылову, не одобрявшему, должно быть, его, рассказать все, как было. К счастью, помешав Андрею, раздался вдруг хорошо всем знакомый грубый голос: — Дневальный, это что? Почему люди не ложатся? Солдаты расступились, и Андрей вновь увидел Елистратова, остановившегося в дверях; темный, подозрительный взгляд старшины был издали устремлен на него. Отвернувшись, Андрей принялся стаскивать сапоги. — Погасить свет! — распорядился Елистратов. Он подождал, пока все улеглись, потом удалился. И лишь только затихли его шаги, Булавин приподнялся на койке. — Додон — не угомонится никак! Давай, Воронков, отчитывайся! — зашептал он. Но Андрею расхотелось уже хвастаться. И было особенно досадно, что именно Додон застал его в тот момент, когда он чуть-чуть не поддался тщеславному искушению и не сподличал. Он подумал о письме Вари, таком неумело искреннем и полном любви, и подивился, как он сразу не прекратил этого разговора о ней. «Скотина я, однако, свинья», — точно о чем-то новом в себе, ранее неизвестном, подумал он. — Давай, Саша, спать, ничего не было такого, — сказал он. — С чего ты взял? — Я же г-говорю — пустой номер, — донеслось с койки на-против; Масленкина сжигало любопытство. — Вот я бы… П-по-знакомь меня с этой Варькой. Андрей вскинулся на койке, но помедлил, не зная, как ответить покрепче, и его опередил Крылов. — Не хлопочи, Масленкин!.. С тобой вообще ни одна женщина не пойдет… — насмешливо проговорил он. — И давайте спать, ребята… спать! Неожиданно на Масленкина накинулся и Булавин: — Ты накройся, обсосок! (Это нечаянно родившееся прозвище очень почему-то подходило к Масленкину.) Варька на тебя и глядеть не станет… Ишь ты, познакомь его с ней… Масленкин не подавал больше признаков жизни; все укладывались на ночь. И Андрея вновь удивил Даниэлян. — Правильно, Андрюша!.. Варя красивая, честная… — про-гудел он своим баском. — Женись, когда службу кончишь. Андрей изумился: жениться на Варе — это ему просто не приходило в голову. Во-первых, рано ему было думать о женитьбе, а во-вторых… нет, так сразу эти вопросы не решаются. Еще некоторое время Андрей размышлял обо всем случившемся с ним. Несмотря на самокритику, которой он только что подверг себя, он в общем был собой доволен. И его вера в свою удачливость, в свою счастливую звезду даже окрепла после всех передряг, из которых он благополучно выбрался. «За битого двух небитых дают», — припомнилось Андрею, и с этим приятным сознанием своего преимущества перед другими, «небитыми», он закрыл глаза, приготовившись спать. Последней его мыслью было, что его товарищи так никогда и не узнают, к сожалению, про его великолепную победу. Елистратов был глубоко обижен тем, что Воронков, этот нерадивый, этот испорченный солдат, отделался столь легким наказанием. И у него имелись для обиды свои, личные, особые причины. Именно сегодня, в день, когда Воронков вернулся из-под ареста, у Елистратова приключилась новая неприятность, быть может, мелкая, но больно отозвавшаяся в его сердце. Казалось, стоило только Воронкову появиться в казарме, как там опять повеяло духом распущенности и обмана, против которого не было еще, видимо, найдено верного средства… После обеда, собравшись по делам в город, старшина ввиду дождливой погоды надел свой плащ, надел, не осмотрев его предварительно. Да и к чему, собственно, было осматривать новый плащ, спокойно провисевший все лето на вешалке недалеко от столика дежурного по роте. Во дворе Елистратову встретились капитан Борщ и лейтенант Жаворонков; капитан заговорил о новых мишенях, которые требовалось срочно изготовить… И тут к ним подошел командир батальона; он был в таком же плаще, как и старшина. Постояв немного, послушав, майор сказал с напускным удивлением: — Товарищ старшина! Вы что, в город собрались? Почему-то он пристально разглядывал петлички на плаще Елистратова. — Вернитесь и приведите себя в порядок. — Майор показал пальцем на левую петличку. — Что ж это, старшина? Если уж вы начали небрежничать… Должно быть, командир батальона и сам был чем-то рас-строен или на кого-то зол; поморщившись, он добавил: — Стареете, старшина! Да, вот так, стареете. И Елистратов увидел: у капитана Борща сделалось жалостливое, сочувствующее лицо, а круглолицый лейтенант Жаворонков покрылся румянцем, как от стыда. Обескураженный, ничего не понимающий Елистратов вернулся к себе в комнату, стащил с плеч свой плащ. И пережил еще одно потрясение, подобное недавнему, когда эмблема десантников — парашютик с крылышками — чудом появилась там, где ее раньше не было, — на погоне гимнастерки Воронкова. В данном случае такая же эмблема непостижимым образом отсутствовала там, куда он собственноручно ее прикрепил, — на его собственной левой петличке… И простая, но жестокая разгадка таинственных фокусов с эмблемами явилась сама собой: это его крылатый значок с его плаща перелетел на воронковскую гимнастерку. Другого объяснения быть не могло: он сам нечаянно помог Воронкову ускользнуть от справедливой кары. И он напрасно пытался бы теперь изобличить его вкупе с соучастником Булавиным: он ничего не сумел бы доказать. Он, Елистратов, был кругом одурачен, и его самого подняли бы в полку на смех, если б стало известно об этой истории. Воронкова между тем начальство признало невиновным. И старшина больше не колебался — он твердо решил уходить из армии. Видимо, и в самом деле он слишком постарел и ему пришла пора уступить свое место более молодым и проворным. Он был мучительно уязвлен, и обида — не на командира батальона, сурово обошедшегося с ним, но на жизненные обстоятельства, в которых зло, несмотря на чрезвычайные усилия, не всегда наказывалось, а добро, случалось, что и не торжествовало, — тяжело ранила его. Сразу же по окончании инспекторской проверки Елистратов вознамерился подать по начальству рапорт с просьбой об увольнении в запас. На другой день после возвращения Воронкова с гауптвахты всю роту с утра увели из казармы на полевые занятия. И лишь вечером, в сумерках, Андрей прибежал к гаражу на свидание с Варей, без всякой, впрочем, надежды застать ее там. И действительно, на улице, за обвисшей проволокой, что заменяла здесь забор, Вари не оказалось; было уже поздно, и она не дождалась его. А на третий день, вернее, в конце ночи, когда только начало светать, был поднят по тревоге весь полк. Затем роты облетело известие, что получен приказ немедленно готовиться к посадке в самолеты и к десанту.