Владимир Лидин - Три повести
II
Утром Алеша спустился с откоса к воде. Широко и мутно нес свои бурые воды Амур. Обычно под осень разливался он от дождей, затапливал берега, соединял озера в одно сплошное море. Вода подбиралась к самому крыльцу отцовского дома. Сиротливо, как остров, стоял тогда дом бакенщика на залитых лугах. Еще пустыннее казался издалека этот берег, на котором не разбежались ни приамурское казачье село, ни дома нанайского стойбища. Одинокий огонек горел в доме бакенщика, да зажженные створы указывали дорогу судам.
Весной, после семи лет ученья в Хабаровске, Алеша вернулся в места своего детства. За эти годы отстроили для отца новый дом, справная хорошая лодка качалась на причале у берега, и вырос в большую сторожевую собаку маленький лохматый щенок Пантюшка. Да поглубже залегли морщинки вокруг глаз отца.
Пятнадцать лет назад возвратился из Красной Армии на обжитое свое место на пустынном амурском берегу бакенщик Игнат Прямиков. Таким он и ушел отсюда — высокий и молчаливый, привыкший к одиночеству глухих мест. На Амуре он вырос, любил его пробуждение, мощный весенний ход его вод, охоту на берегу, ход рыбы осенью, все голоса и все шумы великой реки. Не променял его ни на место в Хабаровске, ни на службу на Уссурийской железной дороге. Отсюда, с поста на реке, он ушел в свое время с партизанами, вместе с ними дрался на Уссури и Амуре, знал веселого молодого Лазо, бил японцев, отвоевывал Дальний Восток. Когда война кончилась, он вернулся на свой покинутый пост. Пост был такой же, как и любой пост во всей широкой стране, и по створам, которые зажигал бакенщик на берегу, определяли свой путь пароходы.
Пять лет назад легко заскользили мимо быстроходные боевые суда речной Амурской флотилии. Это была уже не беззащитная река, в которую некогда могли зайти с океана любые суда под любым флагом. Новый город строился на ее среднем течении. Множество огней зажглось на некогда пустом берегу, к городу стали летать самолеты, а где-то позади, сквозь тайгу, начинали прокладывать к нему от Волочаевки железную дорогу…
Было в этом тоже многое для его, Прямикова, памяти, что вели дорогу от Волочаевки, которую брал он вместе с другими, и что есть за Иманом теперь станция Лазо. Голые березы, зеленоватое небо, на горизонте темно-синие сопки — здесь был сожжен японцами в паровозной топке Лазо. Много лет набежало с той поры, когда погиб этот водивший и его в бой человек, много раз зацветали и осыпались березы на станции его имени. Все больше боевых судов становится в водах Амура, все быстрее проносятся они в обе стороны, стерегут и Уссури, на которой по одну сторону советские сопки, а по другую — Маньчжурия. И дано бакенщику не только зажигать сигнальный огонь, но и слышать все шорохи на берегу и каждое движение сквозь камыши.
Прямиков встретил сына немногословно.
— Ну как, сынок? Кончил?
— Кончил.
Они обнялись. Лодка, на которой перевезли его с парохода, отчалила от берега, ее подняли на тали, и пароход пошел дальше. Со сложным чувством тревоги и радости шел Алеша за отцом по знакомому берегу. Тревога была оттого, что надо теперь думать о дальнейшей дороге; радость — что он снова на берегу своего детства. Как прежде, несет Амур разлившиеся мутные воды; как прежде, тускло поблескивают залитые водой луга; одинокая цапля бродит по ним и ищет лягушек и мелкую рыбешку. И тишина и спокойствие поздней весны над великой рекой, над сопками на ее берегах, над всем этим широким и полным глубокого дыхания миром.
Он пришел с отцом в дом. Дом был новый и стоял на столбах, чтобы его не залила во время разлива вода. Они поднялись по лесенке, и Алеша внес в комнату свои нехитрые вещи.
— Ну, куда же ты теперь дальше двинешься? — спросил сына Прямиков. Сын был похож на него. Такая же круглая, коротко остриженная голова, густые брови, сросшиеся у переносицы, и серые, их, прямиковского казачьего рода, глаза. — Семилетки одной сейчас мало. Надо повыше тянуть.
— Хочу поступить в транспортный техникум, — сказал сын.
Прямиков смотрел на него и думал. Вот вылетели птенцы из гнезда, и сидит теперь перед ним повзрослевший, с золотым пушком на губе, с мужским голосом, в котором еще поют петухи, его мальчонка Алешка. Только что бегал он по берегу в закатанных по колена штанах, помогал тянуть сеть, в которой бились золотистый амур или сазан, нес рядом с ним банку с керосином для створ и до золотой шелухи на носу обгорал на первом весеннем солнце. Была быстрая и звонкая девчонка Аниська — сирота, которую он воспитывал, дочь убитого под Иманом односельчанина Маркова. Марков был кочегаром на одном из амурских судов, его семилетняя девочка осталась сиротой в большом казачьем селе на Уссури. Вернувшись с фронта, Прямиков взял ее, как обещал товарищу перед его смертью, в свой дом. Марков умирал долго и трудно. Он был ранен в легкое во время стычки с японским кавалерийским отрядом и все восемь дней, пока умирал, думал об остающейся одной на свете своей девочке; жена — как и его, Прямикова, жена — умерла от тифа за год до этого. Прямиков взял девочку в дом и воспитывал вместе с сыном. Она была старше Алеши и раньше его окончила школу и затем педтехникум.
И вот не было уже в его доме и этой звонкоголосой Аниськи. Пониже по Амуру, в большом стойбище, учительствовала в новой школе молодая учительница. Теперь и сын накануне новых решений.
— Что же, железнодорожник — это хорошо, — одобрил Прямиков. — Дел здесь на Дальнем Востоке по горло. Вот и мы уже маленько захватили, как вся эта глухая сторона по-новому жить начала. Амур — первая река, можно сказать. Что в этих сопках вокруг лежит? Кто их трогал? Может, медь, может, золото. Нефть вон с Сахалина на Амур для перегонки погнали. Свою нефть. Суденышки кое-какие бегают… в обиду, в случае чего, не дадут. Тут с одного бока Маньчжурия в руках у японцев, да и Япония недалеко. Выдра в камышах прошумит, а может, и не выдра.
Алеша знал эту усмешку отца. Недобро тогда щурились зажатые в морщинки глаза. Был он еще крепкий, с черными неседеющими волосами, с прямой шеей в распахнутом вороте рубахи. И Алеша остался в отцовском доме до осени. Счастливые, как в детстве, потекли его каникулы на Амуре. Да и дней этих не хватало для бродяжничества, для ловли рыбы, для подготовки к испытаниям в техникуме.
Весной начался прилет птиц. Шумно и торжественно летели рано на рассвете валовым пролетом гуси и утки. Все было еще в тумане на утреннем берегу. Холодные испарения стояли над озерами, едва блестевшими слюдяным блеском. Деревья только готовились распуститься, еще не согретые настоящим теплом. Заморозки по утрам задерживали листву в тугих трубочках, но она должна была хлынуть в первое солнечное утро.
Невидимые птицы летели высоко над рекой. Только хлопанье больших крыльев, оживленный гогот, вся эта перистая холодная весна, вся эта безотчетная и тревожная радость от пробуждения мира широко проносилась над домом бакенщика. Алеша стоял у крыльца, зевая и дрожа после сна.
А там, наверху, шло шумное движение. Гогот и перекличка гусей, кряканье уток, тонкий писк чирков, свист косачек; подкрыльный пух летел на землю, тревожные полчища несли на своих крыльях амурскую весну. Так часами летели птицы, и ни разу аа всю свою жизнь Алеша не нарушил выстрелом этого первого и счастливого их перелета. Бил он гусей позднее, на озерах, бил и во время осенних перелетов на юг. Но сейчас птицы только готовились к жизни.
Потом хмурую пелену небес прорвало, и сразу жарко и широко полилось солнце. Сопки голубели и затягивались дымкой. Деревья в одну ночь покрылись листвой, рыбы поднимались на поверхность воды греться на солнце, пускали пузыри, и верхогляд показывал уже свою темную спинку, охотясь за насекомыми. В небе парил белохвост-орлан, сокол камнем кидался на землю за добычей — зимородком или камышевкой, перелетающими по кустарникам таволги, — наступало лето. В камышах, которыми поросли берега озер, уже таинственно что-то шуршало или с плеском бросалось в воду. Алеша знал эти повадки выдры. Она любила богатые рыбой озерки и ручьи, и перекушенные острыми зубами рыбешки оставались по ее следу. Ее ловили по первому снегу в растянутые при сходе в воду сети и выгоняли острогами из камышей.
Весенний перелет кончился, в трещинах обрывистого берега давно свили гнезда зимородки; несметное весеннее полчище разделилось на пары и готовилось теперь к трудовой летней жизни. Аист перестал уже трещать клювом, красуясь и похаживая на длинных ногах перед самкой, они вместе деловито трудились над гнездом. На закате цапля тянула на своих широких крыльях над болотом. Первые комары звенели в вечернем воздухе. И были полны всякой живности — рыбёшек, ужей, горластых приамурских лягушек, всяческой летающей мелкоты обильные травами луга и болота.
По вечерам на легкой лодочке Алеша выезжал с отцом ловить рыбу. В часы заката рыжела заводь в стороне от Амура. На бледно-зеленом небе плыли ярко-красные, как рыбы из южных морей, облака. Сопки густо синели, и было все это как влажная от воды переводная картинка, пленявшая в детстве ярким и загадочным пейзажем.
