Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая
Деникин возвращал потрепанную армию снова в поселения степного Сала, по пути, проторенному Корниловым. Доходили слухи, доносили об успехе красновско-го мятежа, о действиях походного атамана Попова, задонской группы генерала Семенова, южной группы полковника Денисова, «степного отряда» Семилетова. С Украины подвигались немецкие оккупанты, имевшие целью не только получение продовольствия, но и главным образом свержение советской власти и восстановление старого буржуазного режима. Деникин, продолжая дело Корнилова, начинал новую фазу борьбы с революционным народом, борьбы при поддержке иноземцев-интер-вентов.
ГЛАВА XXVIII
Зацвели вишни и терны. Горные ополченцы с радостными улыбками угадывали, какое молоко разлили теперь дикий фруктарник по ущельям и долинам. Город торжествовал. Трое суток улицы были переполнены народом. Горожане надевали лучшее платье, на улицах, в сквере, в садах играли оркестры, и отважные командиры разъезжали, украшенные лентами и цветами.
В окопы ходили, как на экскурсии, собирая осколки снарядов и гильзы. В течение трех дней по городу возили «труп Корнилова». Когда толпа напирала, анархисты из отряда Золотарева поднимали на блоках тело, привязанное к доске.
— Покажи золотой зуб! — крикнул Сенька, горделиво проезжавший на Баварце, найденном им при вступлении их роты на территорию фермы.
— Золотой зуб! Зуб! — шумно потребовали снизу.
Один из анархистов вскарабкался наверх, чтобы по-казать эту надежную примету. На зеленых кафельных стенах дома, что на углу площади войскового собора и Красной улицы, поколыхивалась доска, а на ней — тело человека с, желтым лицом, удлиненным темной скупой бородкой.
Шаховцов, находившийся возле Сеньки, отвернулся.
— Пойдем, — предложил он, трогая с места свою тяжелую артиллерийскую лошадь.
— Где-сь еще надо Неженцева откопать, — сказал Сенька, — ишь как Баварца занавозил. Еще бы Кутепова, суку, поднять до третьего этажа.
Шаховцов с удивлением оглядел мальчонку, похудевшего от сражений. Сенька не терял веселого расположения духа. Шапка с чужой головы, неуклюже и тоже не по росту сапоги, вдетые в высоко подвязанные стремена, тяжелая винтовка за плечами. Такое снаряжение, безусловно, стесняло движения, но это, по-видимому, нисколько не отражалось на самочувствии мальчишки.
— Давай еще поглядим, — попросил Сенька, — а то вот-вот с его золу сделают. Здорово все же ты его ухо-кал, дядя Василь. Ишь как по лбу черкануло.
Шаховцов недовольно поморщился. Артиллеристы неожиданно оказались в центре внимания. Несколько батарейцев с пеной у рта оспаривали «корниловский» снаряд, но все же молва, очевидно распространяемая заинтересованными земляками, приписывала смерть Корнилова ему, меткому артиллеристу Шаховцову. Василий Ильич мучительно переживал неожиданную славу.
В начале боя он умышленно вел перелетный огонь, выкладывая снаряды либо к Кубани, либо значительно левее тополевой рощицы, примыкавшей к ферме. Его поведение обусловливалось чувством — «там свои». Потом, заразившись могучим порывом защитников города, он обрушил меткий огонь по боевым участкам противника, с целью уничтожить их и навсегда покончить с кошмаром двойной игры. Шаховцов вспомнил, как примерно на третий день осады мозг его пронизала страшная мысль: «Разбитая Добровольческая армия в поспешном бегстве оставит документы штаба, где, безусловно, хранятся бумаги, подтверждающие его измену».
— Гляди, гляди, дядя Василь, — растроганно говорил Сенька, дергая его за рукав.
Растрепанная простоволосая женщина на вытянутых руках подняла испуганного, плачущего ребенка.
— Он убил твоего отца, — кричала женщина, идя сквозь расступившуюся толпу, — он убил твоего отца! Он!
Толпа смолкла, потрясенная этим зрелищем, потом разъяренно зашумела, в Корнилова полетели сухие комья грязи, камни, отскакивающие от стен.
Мы не будем осуждать нравы того буйного времени и поведение людей, накаленных ненавистью и горем. Десять тысяч лучших сынов Кубани лежали в братских могилах на западной окраине города. Десять тысяч революционных бойцов навсегда покинули свои семьи. Кровь убитых взывала к отмщению, как когда-то пепел Кла-аса стучал в сердце Уленшпигеля-гёза.
Автономов и Сорокин, командиры вооруженных сил, опьяненные победой и властью, не сумели до конца довести разгром белых.
Не говоря уже о преданных и достаточно сплоченных отрядах пехоты, готовых к выполнению любого боевого маневра, в распоряжении Республики имелась отчаянная казачья конница, в том числе и конница Кочубея, которую можно было пустить в погоню.
Военные руководители ограничились бомбардировкой колонии Гнодау и мелкими поисками разведки по дорогам отхода.
Ликующие толпы прославляли хмурых от безделья вожаков-всадников, обвешанных цветами, словно дружки богатых казачьих свадеб.
А в это время уходили части Деникина, неумело задерживаемые малочисленными дружинами поселений, лежавших в направлении марша.
Совершенно неожиданно для Павла его разыскала Любка, недалеко от театра, где продолжались заседания съезда.
— Ты зачем тут? — удивился Павло.
— На корниловский зуб поглядеть, — слукавила Любка, прижимаясь плечом к мужу.
— На колечко бы, а? — засмеялся Павло, как-то весело ощутив приезд жены, радость жизни. — Только нам навряд достанется тот зуб, женушка. По всему видать, золотаревцы вместе с челюстью выдерут.
Они шли среди шума и гомона. Живописные отряды дефилировали по мостовым, окруженные девушками и мальчишками. Одинокий трамвай завяз на линии. Внутри открытого вагона играли на гармошке, пели, грызли семечки. На площадке завтракали вагоновожатый и кондукторша, держа в руках бутылки с молоком и ломти хлеба.
— С бабами приехала, Павлуша, — говорила Любка, — тут наших много, жилейдев. Кто с Хомутовым еще ушел, кто тогда с Мостовым.
— Те, выходит, объявились? Все? — обрадованно переспросил Павло, вспомнив свои тревоги за судьбу одностаничников.
— Кто живой — тот объявился. — Поймав пристальный женолюбивый взгляд какого-то черноусого всадника, Любка оправила платок и зарделась. — Харчи привезла, бельишко чистое. Все, что на тебе, постираю. Ну-ка, расстегни. Ой, ой, как сажа… Тяжело пришлось?
— Хуже чем под Калущем да под Тарнополем-го-родом. На два аршина три мертвяка.
— Теб^-то, видно, обманули, Павлуша, — сказала Любка, — вызвали на съезд, а заставили бить Корнилова.
— Никто и не заставлял. Сам пошел.
— Тоже так думала. Разве утерпишь, — приостановилась, расстегнула мелкие пуговки розовенькой кофточки: — Было запамятовала, письмо Степка Лютый передал.
Батурин на ходу прочитал послание Шульгина, довольно подробно рассказывающее, как блюдется станичное хозяйство.
В письме, как и полагается, Степан именовал Батурина по имени и отчеству и обращался на «вы».
«В заключение могу сообщить вам, Павел Лукич, — писал Шульгин, — што Кубань-река из-за тех самых отводов течет правильно, берега не заваливает, саломахин-ские гребли в порядке, общественные яровые засеяли. Днями думаю наруньживать на ремонт травянки, чтобы не застарить сенокосы. На кладбище огорожу подправили, заставлял третий квартал, на мосту правый бок пересыпали, а перила приказал подвести суриком, стали как новые. Нащет земли, драки не наблюдалось, если не считать баловства Никиты Литвиненкова. Зарезал Никита азиатским кинжалом Федьку Бондаренкова, вы того самого Федьку, Павел Лукич, кажись, не знаете, бо он еще молодой и к тому же из городовиков. Кинжал отправили в город вещественным доказательством, а Никита убег до Корнилова…»
— Чего это Литвиненко нагородил? — спросил Павло, сдвигая брови.
— Какого-сь городовика зарезал, — отмахнулась Любка, — ну его к шутам, того городовика. Знала бы, что Степка всякую глупость пишет, ей-бо, письмо не передавала бы. Мало тут у тебя своих резаных.
— Как дело вышло?
— Папаня балакал, — из-за земли, нехай она треснет. Литвиненки-то в отказ пошли свои паи засевать, ты знаешь, при тебе еще было, а Степка возьми да отдай Литвиненковы паи городовикам. Вот тут и завязалось, — Любка что-то вспомнила, приостановилась, зашептала — Буревой приходил вместе с Огийченко «биноклем» с батей балакали… Не одобряют твои и Степкины дела.
— Какие дела?
— Неподходящий, мол, коленкор — казацкую землю транжирить.
Павло несколько времени шел молча, глубоко задумавшись.
— Ягодки только поспевают, — сказал он, — на съезде таких решений наворочали! Должен я следить теперь, как барбоска, чтоб свободные земли в первую очередь беспортошным нарезались, коммуниям разным, чтобы работников, у кого имеются, рассчитать, по миру пустить, выходит. Молотилки под свой расчет забрать. Беда прямо. Вроде должен я, как председатель Совета, над всем юртом быть хозяином, за всех хозяинов головой додумать, ногами добегать, руками доделать. В ка-кую-сь ямку вскочил и, видать, не выберусь.