Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая
Гурдаю отдаленно припоминалась путаная бурсаков-ская легенда. Татарин, отнюдь не смущенный его присутствием и тем, что гимназисты вскочили, не меняя тона, докончил рассказ. Свернув тоненькую папироску, покричал что-то наезднику-черкесу, гонявшему на корде молодого жеребчика.
Отчетливо гудело тяжелое дальнобойное орудие, добрасывая перелетные снаряды почти до Елизаветинской. Над обрывом, расстелив бурки, совершали вечерний намаз текинцы. Обратившись к востоку, они молитвенно воздевали к своему мусульманскому богу натруженные войной руки. По береговой дорожке неторопливо подвигалась пароконная повозка, запряженная серыми лошадьми. Очевидно, вывозили убитых, им уже было не к спеху.
К Гурдаю тихо подошел Деникин.
— Хороший вечер, — тихо сказал он.
Кубань катила почерневшие воды. В конце крутой тропки, выбитой порожками, колыхался плоскодонный челн, подвязанный цепью. Лодку наполовину затопил дубовый карч, с отрубленным топором верхом.
— Население вашего города ведет себя несносно, — как-то обидчиво сказал Деникин, — это чрезвычайно волнует Лавра Георгиевича. Вы замечаете? От него половины не осталось.
— Гм, — Гурдай пожевал губами, не найдясь что ответить на это брюзжанье.
— Мы слишком быстро забываем обиды, Никита Севастьянович, — сказал Деникин. — Малейший поворот счастья, пофортунит, как говорится, и — благорастворение воздусей, мирное житие. Мы зачастую забываем о необходимости возмездия, жестокого возмездия. Мало быть завоевателем, надо сделаться твердым правителем. Умеем ли мы, солдаты, хорошо управлять? Нет. Твердость, жестокость — вот методы. Народ издавна привык к нагайке, к топору… Даже ваш земляк Кулабухов — православный священник, с которым мне пришлось по-; беседовать, — настроен именно так.
Гурдай наклонился к Деникину.
— Собственно говоря, Антон Иванович, чувства, изложенные вами, — губернаторские, я бы их назвал, чувства — в какой-то мере привиты нам издавна, нам, охранявшим престол и отечество на гражданском или военном поприще. Теперь только, по моему разумению, необходимо их углубить, Антон Иванович. Углубить и основательно укрепить, так укрепить, чтобы уже не шатались. Нисколько не шатались, Антон Иванович.
— Да, да. — Деникин коротко посмеялся, закашлялся, — видите, все же никакие микстуры не помогают… Кажется, к вам, Никита Севастьянович?
— Карташев? — воскликнул Гурдай. — Полковник Карташев.
Оказывается, это он ехал по береговой дороге.
Карташев, сойдя с повозки, медленно приблизился к ним. Сквозь марлю, обмотавшую голову, просачивалась кровь; глаза глубоко ввалились, губы растрескались и почернели, забинтованная правая рука была подвязана обыкновенным солдатским пояском.
— Что с вами? — спросил Гурдай, торопливо подходя к Карташеву.
— Со мной — ничего. Но там… ваш сын, Никита Севастьянович… Марковцы обнаружили его при взятии артиллерийских казарм.
Гурдай, пошатываясь и неуверенно ступая, направился к повозке, прикрытой куском орудийного брезента…
На следующий день, под натиском кубанской конницы Кочубея, Эрдели отводил расстроенные полки. Обогнув поле боя, Покровский скакал к ставке в сопровождении небольшой группы всадников.
С ним были неизменный Самойленко, послушный и почтительный адъютант, Брагин, сумевший уже отличиться в бою и заслуживший поощрительный отзыв самого Эрдели, и конвойная группа кубанцев.
Покровскому часто попадались повозки с наваленными на них ранеными. Опытным глазом военного он подмечал крайнюю усталость и трагическое безразличие, словно написанное на их ввалившихся щеках, на резких линиях, округливших сухие рты.
Покровский внутренне радовался поражению. Оно в известной степени оправдывало его, когда-то побежденного этим же противником.
Покровский спешился у конюшни и пошел в домик.
Узкий коридорчик, переделивший штаб, как бы сдавливал плечи. Покровского бесцеремонно толкали хлопотливые офицеры. В штандартной, откуда вынесли знамя к крыльцу, перевязывали хмурого Казановича. Какой-то человек в погонах подполковника ожидал очереди. Он стонал, судорожно уцепившись за перекладины носилок. Казалось, тело его вздрагивало от сдерживаемых рыданий. На полу в изобилии валялась серая клейменая обшивка индивидуальных пакетов. Миловидная сестра, та, которая грызлась с офицерами в Елизаветинской, безразлично, будто поссорившись с кем-то, сидела на подоконнике, пощипывая кусок хлеба и бросая крякающим под окном уткам.
— А, Покровский! — воскликнул адъютант командующего, вошедший в перевязочную. Он панибратски похлопал Покровского по плечу и увлек за собой. — Вы почему здесь? Вы же не особый любитель штабов. Может, вас прельстила та, с ямочками? Правда, недурен кусочек? Главное, еще нетронутая, а? Но злючка, ох, какая злючка…
— Мне нужен начальник штаба, господин поручик, — отстраняясь, прервал его Покровский, — начальник штаба действующей армии — Романовский.
— У вас плохо? — затревожился адъютант.
— Когда в главном штабе имеются полки-любимчики, хочется просить перевода в каптенармусы, — сухо сказал Покровский. — Вы скоро лишитесь кавалерии, господа штаб-чиновники. Нашу бригаду лупят пятый день подряд, и никто не думает ни о какой смене, о подкреплениях. Нас вскоре всех вырубят…
— Завтра генеральная атака, — любезно, но с оттенком покровительства, раздражавшим Покровского, произнес адъютант. — Вы же видели раненого Казано-вича? Сам Лавр Георгиевич поведет его полк… Если хотите знать, мне сообщили по секрету, что поднимаются переяславские, брюховецкие, уманские казаки…
Короткий взрыв сотряс домик. С треском распахнулась дверь, ведшая в комнату Корнилова. На пол посыпалась штукатурка. Вырвался едкий дым, наполнявший коридорчик.
— Корнилов!
Адъютант бросился вперед. Захлопали двери. Прошло несколько минут.
— Дорогу! — крикнул кто-то акцентирующим гортанным голосом. — Дорогу!
Это был Резак-бек Хаджиев, без папахи, в испачканной кровью шелковой гимнастерке, с горящими каким-то внезапно пришедшим безумием черными, блестящими глазами. Хан оттолкнул адъютанта и снова закричал что-то по-текински прибежавшим со двора и столкнувшимся у входа конвойцам. Текинцы расступились.
Корнилова несли на мохнатой бурке, поддерживая его и снизу, чтобы не провисало тело. Корнилов лежал вверх лицом, неестественно выставив вперед бородку, со слипшимися от крови волосами. Штукатурная пыль обсыпала и эти слипшиеся от крови волосы, лицо, и прикрытые, чуть-чуть подрагивающие веки с короткими ресницами.
Когда Корнилова сносили с крыльца, послышался характерный свист летящего снаряда, грохот, мгновенный блеск пламени и тонкий, поющий свист разлетающихся осколков. У конюшни, что справа от домика штаба, разорвалась вторая граната. На аллею зонтичных сосен ринулись сорвавшиеся с коновязи кони. На земле, усыпанной черепичными обломками, корчились смертельно раненные офицеры штабного резерва.
Корнилова положили у Кубани, над обрывом, там, где вчера совершали намаз люди его личного конвоя. Над Корниловым наклонился Деникин, и на его спине подергивались мускулы, туго обтянутые диагональю защитного френча. Филимонов с растерянным видом снял шапку. Вслед за ним обнажили головы Кулабухов, Быч, только что прискакавший Султан-Гирей…
Покровский первым приблизился к поднявшемуся Деникину и осторожно поддержал его.
— Вы? — бездумно спросил Деникин. Крупная слеза дрожала в уголке глаза.
Покровский склонил голову.
— В тяжелый момент общей скорби моя жизнь… располагайте ею, командующий!
Отсюда, от крутояра, так называемых «бурсаковских скачек», начался поворот в карьере Покровского. Кулабухов, умиленно наблюдавший эту сцену сближения, не ведал еще тогда, какой трагический конец подготовят ему эти генералы…
Трусцой подошел полковой священник, на ходу надевая епитрахиль. Принесли походный налой. Текинцы сбились гурьбой. Сверкало дорогое восточное оружие. Пахучий дымок ладана сизо расплывался в воздухе.
Ночью Добровольческая армия сняла осаду. Деникин уводил полки из-под стен города. В глубокой тайне увозилось тело Корнилова.
Только члены военного совета и начальник конвоя знали место погребения. В станице Елизаветинской, на площади, демонстративно была оставлена могила, в которой якобы похоронили Корнилова.
В колонии Гнодау белые уничтожили из-за недостатка снарядов часть орудий кубанских батарей и, пустив ложные слухи о движении в районы приазовских плавней Славянского отдела, резко повернули на сечевые станицы — Медведовскую и Дядьковскую.
Деникин возвращал потрепанную армию снова в поселения степного Сала, по пути, проторенному Корниловым. Доходили слухи, доносили об успехе красновско-го мятежа, о действиях походного атамана Попова, задонской группы генерала Семенова, южной группы полковника Денисова, «степного отряда» Семилетова. С Украины подвигались немецкие оккупанты, имевшие целью не только получение продовольствия, но и главным образом свержение советской власти и восстановление старого буржуазного режима. Деникин, продолжая дело Корнилова, начинал новую фазу борьбы с революционным народом, борьбы при поддержке иноземцев-интер-вентов.
