Сергей Поляков - Партизанская искра
— Чудак ты, Сашко, какие же мы теперь комсомольцы, когда и власть другая, и вся жизнь пошла совсем по-иному. Теперь за один только разговор об этом так надерут спину, что долго будешь ходить да почесываться.
— Я знаю, ты мне не веришь, Парфень, поэтому так говоришь. Вы боитесь меня. Но я был и остался комсомольцем. На вот посмотри, — Брижатый протянул Парфентию маленькую книжечку, — видал? Я берегу свой комсомольский билет.
То что Брижатый так свободно носил при себе комсомольский билет, заставило Парфентия еще более насторожиться.
— Ну и оставайся комсомольцем, в душе, конечно, этого ведь никто запретить не может, — сказал Парфентий.
— В душе — это мало. Я хочу вместе с вами бороться против этих гадов. — Он замолчал и пристально посмотрел Парфентию в лицо. — Я вижу, ты мне не веришь, считаешь меня чужаком, предателем.
— Откуда ты взял? — с трудом улыбнулся Парфентий.
— Но я докажу тебе, что я честный комсомолец. Ты можешь дать мне любое задание, даже самое опасное, и увидишь тогда, изменник Сашка Брижатый или нет.
— От имени кого же я дам тебе такое задание?
— От имени организации.
— Не знаю никакой организации.
— А она есть, — настойчиво повторял Брижатый.
— Может, и есть такая, но я о ней ничего не знаю и не слыхал.
— Я точно знаю, что есть.
— Ну и вступи в эту организацию. Пусть она тебе и задание даст. А мне моя голова дороже всякой подпольной организации.
— А если я без задания сотворю что-нибудь такое?
— Это уж твое дело, если руки чешутся. Только смотри, чтобы все село не было в ответе за тебя. Знаешь, у них порядки какие?
— Зачем? Я сделаю так, что никаких подозрений на крымских не будет. Что тогда скажешь, Парфентий? Тогда ты мне поверишь?
Трудно было сразу ответить на этот щепетильный вопрос. Благословить на таинственный подвиг, который проектировал Брижатый, значило согласиться с мнением Сашки о существовании подпольной организации, открыть великую тайну перед непроверенным, а, может быть, и враждебным человеком. Отсоветовать Брижатому? Этого делать Парфентию не хотелось. Не веря в искренность сашкиных слов, он неопределенно заметил:
— Поступай, Сашко, как знаешь. Я тебе в этом деле не советчик и не указчик.
Последними словами Парфентий как бы подчеркнул, что разговор окончен.
Они поднялись с земли и некоторое время стояли в молчании, не поверив друг другу и считая этот законченный разговор вовсе не законченным. Брижатый чувствовал, что Гречаный скрыл от него главное, и, более того, остерегался его, Сашки Брижатого, как явно чужого, враждебного человека. И от этой мысли где-то в глубине души нарастали обида и злость на Парфентия, злость отвергнутого человека.
— В общем, не хотите, чтобы я был вместе с вами. — обиженно произнес Брижатый, — что же мне, в самом деле, в полицию поступить, что ли?
— Дело хозяйское. Хочешь дружить с товарищами — дружи. Ведь о дружбе вообще не договариваются. Она сама рождается, когда люди уважают друг друга, доверяют. Вот…
Они вышли на дорогу. Здесь, немного постояв в молчании, холодно пожали друг другу руки и разошлись. Сашка пошел вдоль улицы, а Парфентий, сам не зная почему, вернулся к речке. Он долго стоял и смотрел на молочные пласты тумана, медленно плывущие над водой. Они плыли легкими толчками, смещались, постоянно меняя форму. И вся эта встреча с Брижатым чем-то удивительно напоминала неровно плывущий туман, который должен обязательно рассеяться.
— Все это рассеется и выяснится, — подумал Парфентий, — может, в самом деле Сашка хочет идти вместе с нами, может, в нем еще не совсем уснула комсомольская совесть. Посмотрим, что он хочет сделать, а потом можно проверить его на задании. А все-таки, откуда Брижатый мог узнать о «Партизанской искре»?
Глава 14
ЛЮДИ НЕ ПОДВЕДУТ
Широкими взмахами, словно на качелях, раскачивается в воздухе парашютист. Над головой с легким присвистом шуршит огромный шелковый купол. Издалека слышится вибрирующий гул мотора. Это уходит обратно на Большую Землю советский самолет.
Неожиданно черноту ночи пересек бесконечно длинный ослепительный луч прожектора. Цепляясь за облака, он метнулся в сторону, в другую, прочертил вверх и вниз несколько зигзагов и погас.
«Не поймали!» — подумал парашютист и улыбнулся вслед удаляющимся звукам мотора.
Оттого что погас прожектор, вокруг стало еще темнее. И все же человек смотрит вниз. Одна мысль поглощает его в эту минуту. Кто примет его там? Твердая ли земля? Колкие ли сучья дерева, а может черная вода реки откроет ему свои объятия? Теплая честная рука или холодное дуло автомата протянется при встрече?
Внизу вспыхнул маленький косой лучик света и, приплясывая, проплыл по земле. Это шел человек, освещая дорогу карманным фонарем.
Вдруг лучик качнулся, описал дугу, на мгновение выхватив из темноты серебристое тело «Мессершмитта».
«Аэродром!» — в ужасе подумал парашютист. Он определил, что до земли оставалось не более пятисот метров. Это значило, что через полторы минуты он свалится, может быть, прямо на головы фашистам. Такая встреча не предвещала ничего хорошего.
«Надо успеть хоть сколько-нибудь отойти от этого зловещего места», — решил он.
Подобрав стропы, он начал скользить. Качка тут же прекратилась, и в лицо пахнуло знакомым ветерком быстрого падения.
Сердце гулко стучит, отсчитывая мгновенья. Вот он уже видит под собой черную землю. Она приближается стремительно. Навстречу пробежали, не успев схватить его, зубы забора, метнулись под ноги серые кусты.
«Принимай, земля!» — про себя произносит он, подгибает колени и, собравшись в комок, падает па землю…
Удивительный шум вокруг! Кажется, все, что есть на земле, тонет в нем и растворяется, потеряно ощущение собственного тела.
Не знает человек, сколько времени проходит в полузабытьи. Час, минута, миг? Но вот шум начинает дробиться на звон в собственных ушах, гул моторов и множество других непонятных звуков.
Парашютист понимает, что жизнь настойчиво возвращается к нему, и он пытается приподняться, но руки и ноги не повинуются, словно чужие. Только тупая боль в бедре-его, Василия Костюченко.
Все явственнее становятся звуки и он прислушивается к ним. Где-то неподалеку приглушенно, видимо в помещении, монотонно и хрипло пели.
Вскоре песню захлопнули дверью, и Костюченко услышал негромкий разговор двоих. Это была немецкая речь.
— Вот тебе раз! — поразился Костюченко, ведь по заданию он должен был приземлиться в Первомайском районе между селом Геновка и совхозом «Двадцать пять лет Октября», то есть в районе, оккупированном румынами, а выходит — попал к немцам.
Вспомнив при этом о «Мессершмитте», блеснувшем под лучом фонаря, он окончательно убедился, что находится где-то поблизости от военного аэродрома.
Мысль о близкой опасности заставила Костюченко забыть о боли в бедре. Поборов слабость, он привстал и прежде всего освободился от парашютных лямок. Затем, подыскав подходящее место, порезал ножом, парашют и закопал его в землю.
«Теперь нужно скорее уходить отсюда. Но куда денешься в такую темень в незнакомых местах. Чертовски мудреная задача! Но время идет, оно не станет ждать. Надо отойти, по крайней мере, от этого неприятного соседа», — решил он и, осторожно шагая впотьмах, пошел прочь от аэродрома.
Гортанный разговор за спиной удалялся и, наконец, стих совсем.
Пройдя с полкилометра, Костюченко присел отдохнуть. Фосфорические стрелки часов показывали начало второго — предрассветное время для июня. Единственное, что оставалось ему, — это найти надежное убежище на день. Там можно будет осмотреться, как следует, выяснить, где он находится. Может, его вывод, что попал не туда. куда нужно, преждевремен. Ведь могли же немцы расположить свой аэродром и на территории, захваченной румынами. Да и что за беда, если высадился не там! В конце концов, это тоже родная советская земля, а вовсе не румынская или немецкая. Он будет пробираться в свои районы, на то он и партизан и отлично знает, что подпольная борьба в тылу врага — это не курорт, где все к твоим услугам. Здесь нужно быть ко всему готовым — и к трудностям, и к тяжелым испытаниям.
С этими мыслями Костюченко пошел дальше, путаясь в густой траве. Через несколько десятков шагов начался пологий склон, поросший высоким по пояс бурьяном. Костюченко сорвал макушку бурьяна, размял в пальцах и понюхал. В нос ударило знакомой, приторной горечью полыни.
«Раз такой сорняк; значит глухое, заброшенное место», — решил он и, ощупью подыскав местечко получше, залег в заросли полыни.
Некоторое время он лежал на спине с открытыми глазами… То тут, то там слышались близкие и отдаленные звуки, то резкие и тревожные, то мягкие и спокойные. И где-то высоко, высоко в небе по-комариному жужжал самолет и, зажигая на миг новые звезды, еле слышно ухали зенитки. Потом все это стало стушевываться, отяжелевшие веки смыкались, унималась боль в бедре, тело наполнялось легким, расслабляющим звоном, земля стала ребром, и Костюченко провалился в бездонную пропасть.
