Алексей Ивакин - Десантура
И тут же на него прыгнул немец и схватил за шею, ломая горло. Почти теряя сознание, Тарасов ткнул ему пальцами в глаза. В один попал. Немец тут же завизжал от боли и рефлекторно схватился за лицо. Подполковник мощным ударом свалил его с себя и принялся молотить его кулаками, а потом схватил за потные волосы и стал бить о торчащий из под снега пень. Бил долго, рыча и превращая голову врага в кашу из мозгов и осколков костей - ыхххырррырррр…
И как-то внезапно все затихло.
Время внутри и снаружи - это разные времена. Иногда бой длиться минут пять, а кажется, что целый день. Иногда несколько часов, а кажется - несколько секунд. И, почему-то, он всегда заканчивается внезапно.
Только что орали, хрипели, стонали и вдруг - раз! - все закончилось. Только тяжело дышащие люди, трясущимися руками растирающие по лицам свой пот и чужую кровь.
- Ну ты, Ефимыч, зверюга… - нервно хохотнул полковник Латыпов. - После войны иди работать на рынок, в мясной отдел. Тебе цены не будет. Голыми руками будешь мясо на порции рвать.
Латыпов показал на голову фрица, вернее то, что от нее осталось. Кровавое месиво, из которого торчал безжизненный глаз. Один.
- На себя посмотри… - тяжело дыша, ответил ему Тарасов.
Маскхалат Латыпова был похож на полотно безумного художника, раскрасившего белый холст струями крови.
- Так что, товарищ подполковник, мясником меня только после тебя возьмут…
Вместо ответа Латыпов похлопал Тарасова по плечу и поднялся со снега.
- Потери?
- Политотдельцев завалили. Обоих. А так вроде живы остальные… - подал голос адъютант Тарасова - Полыгалов. А сам, сидя рядом с трупом, растирал снегом стремительно наливающуюся фингалом щеку.
- Полигалов, ты когда к нашим выйдешь, все решат, что ты тут по ресторанам ходил, - вытер кровь, сочащуюся из носа Тарасов. Успели, видимо, заехать.
- Почему это? - адъютант даже перестал растирать щеку от обиды.
- Да уж очень у тебя синяк - кабацкий. Да ты не расстраивайся, с таким фонарем по ночам в сортир ходить удобно. Светить будет хорошо. В дырку не провалишься.
А потом, покряхтывая, командование бригады собралось и отправилось с поля боя дальше на юг. К месту, назначенному на последнем совещании точкой сбора бригады. Назначенному на случай неудачи прорыва.
Но перед этим командиры не позабыли обыскать трупы противников. Несколько банок тушёнки, четыре шоколадки, две фляги с водкой - огромная награда за бой. А самая главная - конец войны, приближенный этой маленькой победой ещё на несколько минут.
На поляне остались шестеро немцев и двое десантников. Неплохая - как бы ни цинично это не казалось - цена за победу.
Жаль, что в других местах той войны бывали другие цены.
Весной сорок четвертого года сюда придёт бывший гвардии сержант - да почему бывший-то? Бывших гвардии сержантов не бывает! - ныне однорукий тракторист Иван Пепеляев, для того, чтобы распахать колхозное поле под пшеницу. Он будет тут пахать и плакать. Пахать, потому что людям надо есть. Детям и бабам нужен хлеб. Стране нужен хлеб. А будет плакать, вытирая о плечо мокрое лицо, потому что поле будет усеяно белыми костями десантников. Белыми валунами их черепов. И пшеница вырастет на этих костях. И люди будут есть этот хлеб. И отныне - из поколения в поколение - кровь и плоть восемнадцатилетних пацанов будут стучать в сердцах потомках.
Куда уж там воображаемому пеплу Клааса. Здесь не воображение, здесь - правда, которую мы должны помнить.
***Группу младшего лейтенанта Ваника Степаняна немцы отрезали в берёзовой роще. Десантники пытались дернуться сначала в одну сторону, потом в другую. Но тщетно. Везде немцы встречали плотным огнём.
Степанян, наконец, прекратил беспорядочные метания, взяв командование на себя. Старше его по званию все одно никого не было. Первым делом - пока эсэсовцы не пошли в атаку - посчитались, заняв круговую оборону в центре рощицы. Оказалось - семьдесят бойцов.
Стали готовиться к последнему бою. Жратвы не было, но зато в боеприпасах голода не было. При переходах бойцы выбрасывали все лишнее - вплоть до запасной пары носков. Но патроны, гранаты, оружие - тащили всегда. Даже здоровенный бронебойщик, оставшийся без второго номера и патронов, все равно тащил на себе здоровенный дрын противотанкового ружья. А на все предложения выбросить - неожиданно тонким голосом отвечал: 'Пригодится!'
Пока не пригодилось по прямому назначению. Ну не бежать же с пустым ружьем на гавкающий выстрелами немецкий танк? Но все равно не выбросил. И сидит сейчас приклад от крови снегом отчищает. Вышёл на бой аки древнерусский богатырь с палицей наперевес, сокрушая поганые головы прикладом противотанкового ружья.
Немцы почему-то не атаковали. И даже не начали бросаться минами. А это у них в привычке.
Хотя берёзовая роща - это вам не хвойный лес. Подлеска нет. Кустов всяко-разных тоже. Все как на ладони. И до темноты ещё не близко. А вот не атакуют, почему-то.
Все выяснилось через полчаса.
Немцы начали подтащили свои громкоговорители. И врубили 'Катюшу'.
- Вот сволота, - ругнулся кто-то из десантников. Кто - Степанян не знал. Из бойцов его подразделения тут никого не было. Все малознакомые.
- Не ругайся, - ответил бойцу младший лейтенант. - Давай-ка подпоем лучше!
Бойцы ошалело посмотрели на млалея. Бой вот-вот пойдет, какие ещё песни? Ваник, не обращая внимания на удивленные взгляды десантников затянул:
- Выходила песню заводила про степного, сизого орла…
Один за другим, бойцы начали подтягивать - сиплыми и хриплыми голосами.
- Про того, чьи письма берегла…
Странный - до фантсмагоричности - хор ревел над берёзовой рощей, рвущуюся к туманному апрельскому солнцу 'Катюшу'.
Кто ж знает, о чем в этот момент они думали - о своей любимой вспоминали, или просто забивали страх яростью, или плакали перед неизбежной гибелью в безнадежном бою? Вряд ли плакали. Слезы-то давно замерзли.
Ваник приготовился дать команду идти в атаку. В последнюю атаку. В последний бой. Как Чапай, как 'Варяг', как тысячи дедов и прадедов под Бородиным или на Куликовом. И запеть 'Интернационал'. Пусть мы погибнем - но погибнем так, что враги содрогнутся от нашей смерти.
'Катюша' закончилась. Ваник вдохнул побольше воздуха в грудь…
И тут немцы каким-то чужим, жестяным голосом вдруг зазвенели в сыром апрельском воздухе:
- Русскье десантник! Здафайтесь. Фаше полошение - безнадешно. Ваше мушество - безупретчно. У нас фас шдут тёплый прием. Еда, фино, медитцинская помостч, шенстчины. Русскье десантник! Здафайтесь! Фаше полошение…
Степанян засмеялся пересохшим горлом, черпанул горсть снега, прожевал его и крикнул:
- Я - армянин, дурак ты фашистский!
Бойцы дружно загоготали.
Украинец Пилипченко, белорус Ходасевич, удмурт Култышев, коми Манов, татарин Нуретдинов, мариец Сметанин, азербайджанец Багиров, грузин Каладзе, литовец Нарбековас, узбек Наиров, еврейка Манькина… Ну и русский Кузнецов, конечно. Впрочем, все мы русские. Русский - это не национальность. Это - принадлежность. Родине. России.
Немцы смех услышали, но снова продолжили агитацию, включая и 'Синенький платочек', и снова 'Катюшу' и даже, зачем-то, 'Три танкиста'.
- Награбили пластинок, ироды, - буркнул кто-то, наслаждаясь концертом.
Ваник тоже наслаждался. Но, в тоже время, с надеждой смотрел на снижающее солнце.
- Мужики! Если до темноты доживем - будем прорываться, - передал он по цепи. - Пока огонь не открываем.
И, хотя он на это не надеялся, до темноты они дожили. Немцы так и не стали долбить рощу миномётным и артиллерийским огнём. И на что они надеялись? Что русские десантники сдаются? Как бы не так…
А как только сумерки окутали землю вечерним одеялом, десантники поползли на звук громкоговорителя.
И, хотя немцы были готовы, удар все равно получился внезапным. Заслон сбили легко. И стреляли, стреляли на звук, на вспышки выстрелов, на любое шевеление и крик. Бежали молча, без криков - берегли силы. Для ещё одного удара плоским штыком в оскаленную страхом харю врага. И пнуть по патефону, заодно расколов прикладом стопку советских пластинок, попавших в гитлеровский плен.
А потом, рассыпаясь на небольшие группы исчезали в безбрежных демянских лесах.
Со Степаняном остались лишь трое - переводчица Люба Манькина, рядовой Гоша Култышев и ефрейтор Мишка Кузнецов.
Шли они всю ночь, практически не разговаривая друг с другом. Двигались на юг, время от времени сверяясь с компасом младшего лейтенанта. Именно на юге сверкала зарницами желанная линия фронта.
Днем отлежались в густом буреломе. Любу положили в серединку, грея ее малым теплом своих тел. Двое спали. Один сидел караулил. И смена раз в час. Девчонку только не трогали. Вечером снова пошли, питаясь лишь талым снегом. Шли без приключений. Скучно, конечно, но зато надёжно.
