Михаил Прудников - Особое задание
— Да, — ответил Геннадий. — Пойдемте.
Колос пропустил "покупателя" вперед и захлопнул ворота.
— А хозяин есть?
— Есть, познакомьтесь, — ответил Колос и указал на Столярова.
Венцель, деревянно улыбаясь, протянул Столярову руку, но ее перехватил Геннадий. Сильной короткопалой ладонью он сжал руку начальника полиции, и лицо Венцеля исказила гримаса боли.
— Помогите! — прозвучал короткий, приглушенный крик, прежде чем Колос успел зажать рот гестаповцу.
В следующую секунду Венцель лежал на земле. Готвальд сидел на нем верхом и пытался защелкнуть на вывернутых за спину руках "покупателя" новенькие наручники, захваченные при недавнем налете на полицию.
До слуха Алексея донесся рев полуторки, и разведчик ринулся к воротам, на ходу вытаскивая пистолет.
Услышав крик, шофер грузовика дал задний ход. Зато серый "опель" мгновенно оказался напротив ворот.
Из него на ходу выскочили оба гестаповца.
Алексей не успел прицелиться, как рядом с ним треснул выстрел и один из гитлеровцев упал возле невысокой ветлы. Геннадий и Готвальд связали Венцеля.
Алексей стрелял по фашистам.
Второй немец прижался к ветле и открыл оттуда стрельбу. Алексей спрятался за столб забора. Одна из пуль расщепила ворота, и щепка впилась Алексею в руку. Вдруг стрельба из-за ветлы прекратилась.
"Кончилась обойма", — пронеслось в голове у Алексея. Он осторожно выглянул и убедился в своей правоте. Гитлеровец, согнувшись, полез в карман за новой обоймой, и его серо-зеленый китель показался из-за ствола дерева. Алексей, держась одной рукой за столб, тщательно прицелился. Раздался выстрел.
Выронив парабеллум, фашист тяжело осел на траву.
Ни полуторки, ни "опеля" на улице не было. Видимо, водители погнали машины за подкреплением. Надо было торопиться.
Алексей оглянулся. Колос и Готвальд поставили на ноги гестаповца и тащили его за собой, угрожая упиравшемуся фашисту пистолетами. Венцель неохотно повиновался.
В эту минуту, стуча колесами по корневищам ветел, на улицу выскочили две таратайки, и кучера осадили лошадей прямо у ворот.
Венцеля уложили на переднюю подводу лицом вниз.
Пристраиваясь рядом, Столяров видел пунцовую гладкую щеку и рубиновую мочку уха штурмбаннфюрера.
Начальник полиции покосился на Алексея краем глаза, но хранил молчание.
— А ну-ка, братцы, с ветерком! — крикнул возницам Колос. Щелкнул кнут. Лошади взяли с места галопом.
В этот момент из-за поворота дороги показались три грузовика с гитлеровцами, которые начали с ходу стрелять. Им наперерез из оврага бежали партизаны.
Звуки стрельбы еще долго слышались позади бешено мчавшихся таратаек.
* * *Венцеля допрашивали на следующее утро. Пережитое унижение ранило самолюбие гестаповца, и теперь он всем своим видом хотел показать, что никакие обстоятельства не заставят больше уронить его офицерское достоинство.
Планируя поимку "языка", Столяров опасался столкнуться с человеком сухим, фанатичным — из таких обычно трудно что-либо выбить. Но Венцель, по его расчетам, не принадлежал к их числу, скорее наоборот: у него была жизнерадостная внешность — розовые щеки, короткий нос и большие, немного выпуклые глаза, наверное, веселые в обычное время, а сейчас смотревшие настороженно, с плохо скрытым испугом.
— Догадываетесь, куда попали? — спросил Алексей по-немецки.
Гитлеровец кивнул головой.
Колос улыбнулся.
— Сообразительный парень!
Ночью, кляня себя за то, что так глупо попался в сети советской разведки, сплетенные, как уверял он себя, "всего лишь из наглости", Венцель принял твердое решение молчать. Этим он мог по крайней мере обеспечить покой и безопасность родителям и Железный крест посмертно себе лично.
Еще прежде, чем гестаповец переступил порог палатки и Алексей увидел его побледневшее, замкнутое, несколько даже торжественное лицо, он догадался о том, что происходило в душе у пленного.
— Конечно, — говорил часом раньше Алексей Готвальду и Колосу, — этот мерзавец не заслуживает ничего, кроме веревки, но его показания для нас важней, чем возмездие… И есть только один способ заставить его заговорить — гарантировать ему жизнь.
Столяров не ошибся. Едва он выговорил слово "жизнь", как пленный судорожно сглотнул и облизал сухие губы. Он понял — жизнь ему обещают, ибо показания его необходимы этим русским. Для приличия он решил некоторое время молчать.
Но колебался он недолго. Венцелю много приходилось слышать о том, как гордо умирают с именем фюрера на устах настоящие немецкие солдаты. Это было красиво. И Венцель раньше убеждал себя, что, доведись ему попасть в плен, он бы стойко принял смерть, презрительно улыбаясь в лицо врагам. Но это оказалось не таким простым делом. Курт Венцель любил своего фюрера, но еще больше он любил самого себя.
К тому же он ожидал самого худшего, и неожиданно вспыхнувшая надежда на счастливый исход заставила его забыть о долге "истинного германца".
— Яволь, — проговорил он после долгой паузы. — Я буду говорить…
Хитрый фашист тут же решил, что выскажется не сразу, а будет "продавать товар" по частям, набивая себе цену.
* * *Все время после ухода из Краснополья Алексея не покидало беспокойство за Лещевского. Что с ним? Жив ли? Сумел ли выдержать пытки? Ответить на этот вопрос мог, пожалуй, Шерстнев, но, когда партизанский отряд вынужден был сменить базу, связь с Тимофеем прервалась.
Алексей мог предполагать, что с Лещевским расправились немцы, но тревогу приглушала слабая надежда: у фашистов не было улик против хирурга. Единственное, что страшило, гитлеровцы знали о встречах Лещевского с Готвальдом.
Нужно было попытаться спасти Лещевского. Но как? Не было возможности пробраться в тюрьму, узнать, что в ней делается…
Мелькнувшую было мысль о налете партизан на тюрьму Алексей отбросил: такой проект сулил слишком большие и неоправданные потери.
— Алексей, разреши, — просил Валентин. — Пойду в город, узнаю, что и как.
— Ты с ума сошел! — прикрикнул на него разведчик. — Тебя схватят на первом же перекрестке. Теперь у каждого агента твоя фотография.
— Я что-нибудь придумаю…
— Брось об этом даже разговаривать.
Готвальд хоть и мало знал хирурга, да и держался Лещевский, принимая его, замкнуто и отчужденно, чем-то Адам Григорьевич навсегда расположил к себе Валентина. Прибавлялось к этому и уважение: Лещевский был не просто хороший врач, а еще и подпольщик.
И Готвальд так же строил всяческие планы, как спасти хирурга.
В конце концов Алексей и Валентин решили, что прежде всего нужно отыскать Шерстнева: он-то уж наверняка знает, в какой тюрьме содержат фашисты Адама Григорьевича, если он еще жив.
Но Шерстнев и сам не дремал и всячески пытался узнать что-либо об Алексее и партизанах. В одну из поездок по области он завернул в Пашкове к Захару Ильичу Крутову. Было решено встретиться у него в ночь на 17 октября. В Пашкове выехали втроем: Столяров, Готвальд и Колос. Скобцев предложил было им охрану, но они отказались. Выехали верхом, в сумерках, а часам к одиннадцати вечера были на месте.
Захару Ильичу Столяров привез подарок: теплую красноармейскую ушанку и рукавицы. Обрадованный старик вынул начатую бутылку самогону, чтобы вспрыснуть обнову, новости, озабоченные своими делами, пить водку отказались.
Шерстнев, давно уже дожидавшийся партизан (полицай, как всегда, открыто пришел к Крутову еще засветло), покосился на бутылку, но пить тоже не стал.
Старик понял, что его гостям не до него, и ушел в каморку за печкой.
Алексей сразу спросил Шерстнева:
— Что случилось с Лещевским? Он жив?
— Жив.
— Где он?
— В городской тюрьме. Видел, как арестованных выводили во двор. Сначала он сидел в подвале гестапо, и я только недавно узнал, что его перевели.
— Его надо спасти, Тимофей, слышишь? Обязательно надо.
Шерстнев усмехнулся.
— Будто я сам не понимаю. Легко сказать…
— Надо что-то придумать.
— Сам об этом все время думаю. Думать мне вообще немало приходится сколько времени вас вот искал.
Помолчали. Потом Тимофей, скребя бороду, медленно проговорил:
— Я и с городскими подпольщиками советовался…
Служит в тюрьме один человек… Некто Ворчук.
— Ну, ну, ну! Что ж ты молчал до сих пор? Слова из тебя не вытянешь.
— Поспешишь — людей насмешишь!
— Так что этот Ворчук?
Шерстнев почесал за ухом, помедлил.
— Да как вам сказать? Неясный он человек. По специальности слесарь-водопроводчик. Из военнопленных. Был в немецком концлагере. Освободили его оттуда за примерное поведение. К нему уж наши искали подходы, да он что-то не идет на сближение.
Однажды наша связная встретила его на улице, попросила передать записку одному арестованному. Но он не отвечал, прошел мимо. Боится, должно быть, может, совсем продался.
