Владимир Масян - Замкнутый круг
— Давно ли ты его знаешь? — спрашивал Сидор.
— Как не знать? Восьмой десяток пошел, как эту земельку топчу. При мне, почитай, все село родилось. При мне и померла половина.
— А что за человек Игнат?
— Обыкновенный, божий человек.
— Я спрашиваю: хороший или плохой мужик? — не унимался сотник.
— Иисус Христос — судия наш. Призовет к себе, там и скажет, праведно ты жил на свете или нечестивцем.
— Говорят, что этот затворник служил советам?
— На все воля божья!
— Ты не юли, старик! Говори правду: служил или нет? — начинал злиться Сидор.
— А ты спытай его сам, — усмехнулся пасечник. — Лучше себя человека знает только господь наш Иисус. Сказано: не суди других, да и сам не судим будешь. Воистину так!
В другой раз сотник поинтересовался своим лечением.
— Недельки две полежишь с шиной, — прикинул Ефим. — Потом начнем класть солевые повязки.
— И когда я смогу встать?
— К яблочному спасу, думаю, на костыли тебя поставлю, — убежденно обещал старик.
— Ты с ума сошел, дед! — не на шутку переполошился сотник. — Мне нужно перебраться отсюда в лес.
— И адрес дашь? — лукавые огоньки, казалось, не покидали глаз Пацюка, когда он говорил с Сидором.
— Меня будут искать! — припугнул сотник.
— Уже ищут, — согласился Ефим, спокойно набивая трубку домашним табаком.
— Ты знаешь, кого я имею в виду!
— Бандитов, — смиренно отвечал пасечник.
На мгновение Сидор потерял дар речи. Потом спросил:
— Зачем же ты укрыл меня?
— Долг наш — помогать ближним. На все остальное — воля божья.
— И красным ты тоже помогал? — удивился сотник.
— И красным, и белым, и зеленым, и желтоблакитным. Каких только цветов и наций не перевидал я на своем веку. И везде человек немощен перед судьбой своей. В любом обличье алычен.
— В чем же тогда вера твоя?
— Только в господа нашего Иисуса Христа.
— Но ведь и мы воюем под знаменами Христа.
— Воевать за Иисуса Христа нельзя. За него надо молиться и с молитвой творить добро. Война — исчадье ада.
— Коммунисты тоже воюют, однако ты не называешь их бандитами.
— Коммунисты — безбожники. Душа их бродит в потемках.
Сидор засмеялся:
— А вот тут ты врешь, дед! Они очень хорошо видят, куда идут. И очень хорошо знают, чем можно поманить за собой народ. Я сам очевидец тому, как нищие отказывались от хлеба насущного, чтобы только жить с надеждой на райские кущи.
Ефим долго молча курил. Потом, покачивая головой, сказал:
— Заблуждение иногда хуже обмана. Но это все-таки заблуждение, а не обман.
— Мудрец! — Сотник откровенно враждебно оглядел сутулую фигурку пасечника. — Дурман твой евангельский вреднее речей коммунистов.
— Не один ты за хлеб-соль грозился убить меня, — угадал Ефим и, может быть, в первый раз внимательно оглядел пригретого человека.
«Чего это я язык распустил? — смикитил Сидор. — Выдаст, старый черт, краснопогонникам. — Но, подумав, успокоился: — Вера не позволит. Однако прикусить удила не мешает».
Через несколько дней поздно вечером Сидор услышал, что к костру пасечника подошел человек. Сотник весь обратился в слух.
— Слышал новость-то? — спрашивал незнакомый голос.
— Кобылица на хвосте принесла нешто? — как всегда, шутковал Ефим.
— Какое! — Мужчина прокашлялся. — Милиционер приезжал к нашему председателю сельсовета. Сказывал: великая сеча была с бандеровцами.
— Опять, значит, — вздохнул пасечник.
— Не опять, — громко и радостно продолжал голос, — а в последний раз! Побили солдаты усих бандитов.
— Неужто?
— Побожиться могу, сам слышал! Нету больше банды в наших лесах!
Сидор ладонями зажал уши и уткнулся лицом в жесткий тюфяк, рыча и кусая его. Свирепость овладела им. Он готов был голыми руками разорвать человека, принесшего жестокую весть. Беззвучно стонал он и плакал. Вдруг разом, будто какая-то жила оборвалась у него внутри, овладела им полная депрессия. И лишь одна мысль светилась в затуманенном сознании: «Я отомщу! Я страшно отомщу!»
* * *Колонна грузовиков остановилась километров за десять от тридцать второго знака. Дальше в тихие утренние часы шум моторов могли услышать бандеровцы. Ченцов выбрался из своей «эмки» и подал сигнал спешиться. Пожалуй, впервые за последние дни он испытывал жгучее нетерпение. Даже шофер Сашка заметил.
— Товарищ подполковник, каску наденьте, — протянул он через открытое окошко стальной шлем. — Разрешите, я с вами пойду?
— Останешься с полковником, — Ченцов подумал и надел каску.
Две роты из батальона МВД, усиленные пулеметными взводами, строились вдоль обочины песчаной дороги. Офицеры, получившие задачу накануне, действовали без спешки, но быстро. Через несколько минут взводные колонны устремились в лес. Пустые машины, буксуя в песке, задом пятились в придорожный кустарник, и там укрывались ветками. Вскоре на дороге осталась одна эмка начальника районного отдела МГБ. Да напротив нее еще стояли под кронами деревьев офицер связи с радистом и шестью автоматчиками.
— Как на показных занятиях в академии, — не без зависти похвалил Снегирев, все еще не решаясь покинуть заднее сиденье автомашины.
Не признаваясь себе, полковник испытывал некое отдаленное чувство раскаяния за то, что так опрометчиво согласился участвовать в этой операции. Он никогда не был трусом и не испытывал страха и сейчас. Но ведь война кончилась год назад. За все заплачено без оглядки и сожаления. Чего же еще?
— Перегони машину к радисту, — приказал Ченцов водителю. И, дождавшись, пока наконец полковник вылезет наружу, предложил ему: — Основной пункт управления сделаем здесь. Командуй, а я пошел в роты.
— Ну уж нет! — гордость все-таки взяла верх в Снегиреве. — Не бог весть какое сражение, чтобы КП держать за десять километров. Идем вместе. Обстановка подскажет, где кому быть.
— Тогда прошу одеть каску и взять автомат, — повелительно сказал Ченцов.
— Ерунда, — отмахнулся полковник и зашагал к лесу.
По рации разведчики доложили: бандеровцы расположились тремя группами, в каждой человек по пятнадцать-двадцать. В банде восемь ручных пулеметов. Боковое охранение не выставлено, но возможны одиночные посты: больно уж часто кричат в той стороне кулики да выпи.
— Водяной выпью кричит, с лешим перекликается, — вспомнив присказку, ухмыльнулся Снегирев. — Ничего не скажешь, умело подделываются под местность. Там же болота?
— Трясина, но только за железной дорогой. По эту сторону сыровато, но воды нет.
— У нас говаривали: сколько раз выпь пробухает, по стольку кадей хлеба вымолотишь с овина, — к слову вставил свое немолодой сержант.
— Сейчас они тебе намолотят! — урезонил его Сашка.
— Может, предложить им сдаться? — нерешительно спросил Снегирев.
— Предложим, — неопределенно проговорил Ченцов.
— Думаешь, будут сопротивляться до последнего?
— Ты помнишь, как прорывались из окружения эсэсовцы? — не Отвечая на вопрос, в свою очередь спросил подполковник Сашку.
— Их только пуля останавливала, — посуровел солдат.
— И в банде остались такие же. У кого был хоть один шанс, воспользовались амнистией. Этим — терять нечего!
Сблизились с бандитами до двух километров. Ченцов приказал прекратить движение и замаскироваться. До начала операции оставался ровно час.
— Не далековато встали? — засомневался полковник.
— Начнем выдвижение, как только покажется поезд, — и офицеру связи: — Наблюдателей на деревья!
Легли в орешнике. В вершинах деревьев гулял ветер, но внизу, в подлеске, — тишина. Кругом молодая зелень, нетерпеливое шевеление невидимых букашек в траве, теплое треньканье и посвисты в воздухе. Где-то впереди звонко затюкал дятел на сухой лесине, смолк и опять застучал.
— Послушай, Павел, — приподнялся на локте Ченцов. — Ты никогда не жалел, что пошел работать в ЧК?
— О чем ты, паря? — искренне удивился Снегирев. — Только самых преданных партия направила в свои карающие органы. Или ты сомневаешься в себе?
— Самых преданных много во всех институтах государства, — недовольно повысил голос Василий Васильевич и оглянулся на солдат. — Раньше мы никогда не претендовали на исключительность своей роли.
— Мало что было раньше! — Снегиреву явно не нравился разговор. — Теперь-то, надеюсь, всем ясно, кто есть кто? За эти годы столько врагов сметено с лица земли…
— Я не собираюсь усомниться в твоей политической грамотности, — не очень вежливо перебил его Ченцов. — Я спрашиваю тебя, все ли тебе до конца понятно из того, что делается в органах?
— Ну, знаешь! — Еще по инерции кипятился Снегирев, но под пристальным взглядом друга не посмел солгать.
