Юрий Белостоцкий - Прямое попадание
— Подслушиваешь, выходит?
— Куда там подслушивать, когда ты чуть ли не на всю землянку кричала. Ладно еще девчат не разбудила, — усмехнулась та. — А то был бы концерт. — Потом, потянувшись до хруста в костях и выразительно вздохнув, добавила не без подначки: — Да уж не полюбила ли ты этого самого лейтенанта Башенина? А ну-ка, признавайся, голубушка!
Это было уже чересчур, и Настя готова была вознегодовать, услышав подобное предположение из уст Клавдии. Но не вознегодовала. Посидев так истуканом, точно в этот момент шея у нее от неожиданности вросла в позвоночник, несколько мучительных секунд, она вдруг обреченно уронила голову себе на колени и произнесла почти одним движением губ:
— Кто знает, Клава, может, и полюбила, если уж во сне кричу. — Потом, снова выпрямившись и как бы желая показать Клавдии, что теперь-то, после такого признания, ей уже все нипочем, добавила свистящим шепотом, в котором почувствовался вызов: — А что? Или заказано? Кто может запретить? Полюбила — и все тут. Кому какое дело? Или Башенин, скажешь, хуже других? Хуже Раечкиного Козлова или гордеца Кривощекова? Полюбила и буду любить, никто мне запретить не может, потому что, видно, так мне на роду написано, такая, значит, у меня судьба — полюбить Башенина. — Затем, увидев, что Клавдия над нею не только не смеется, а, наоборот, слушает с сочувствием, взяла другой тон, уже доверительный и чистосердечный, взывающий к душевности — Конечно, я понимаю, Клава, все это выглядит смешно и несерьезно, но тут действительно что-то есть. Даже сама удивляюсь, но ничего поделать с собой не могу. Нашло вот что-то, накатило и понесло куда-то, как под гору… Особенно сегодня. А может, просто я запуталась и вообще перестала что-то понимать. Кто знает? Может, и перестала. И все, наверное, из-за этого самозванства проклятого. И как только у меня тогда язык повернулся? Я уж и поревела сегодня…
Серьезное это было признание, если учесть, что по природе Настя вообще-то распахивалась редко, была намного сдержаннее остальных девчат. Но, верно, слишком уж много наболело у нее на душе за эти дни, и ей, верно, стало невмоготу, что она вдруг разоткровенничалась. И Клавдия поняла сейчас ее. Но ни охать, ни утешать не стала, а продолжала все так же, как заведенная, сокрушенно покачивать головой в темноте, хотя Настя больше не говорила, а тоже выжидающе молчала. И лишь когда молчание начало угрожающе затягиваться, осторожно спросила:
— Ну и что же ты теперь собираешься делать?
Настя, несмотря на подавленность, оказалась готовой к такому вопросу и сразу ответила:
— Завтра же утром пойду к летчикам и расскажу все, как есть.
— Давно пора, — одобрила это ее решение Клавдия. — Только предупреди остальных девчат, чтобы знали, что к чему, и не испортили бы все дело. А дальше?
— А вот-дальше не знаю, — чистосердечно призналась Настя, потому что она и в самом деле не знала, что бы она сделала дальше. Потом, зябко передернув плечами, нерешительно добавила: — Наверное, буду ждать возвращения лейтенанта Башенина, если он только вернется.
— А если не вернется?
Похоже, что Настя не услышала этого вопроса Клавдии, потому что никак не отреагировала на него. Она долго, даже очень долго сидела в той же, казалось, невозмутимой позе как неживая и глядела незрячим взглядом куда-то в темноту. Потом вдруг нервно повела плечами и попросила сдавленным от напряжения голосом: — Давай лучше спать, Клавдия, а то зареву. Ей-богу, зареву-у.
И заревела, уткнувшись лицом в колени.
XVII
Приблизительно в то же время, когда Настя ударилась в рев, в далеком лесу, за линией фронта, там, где южный склон безымянной сопки заканчивался заброшенным либо вовсе ничьим минным полем, — метровые палки, воткнутые в землю, на палках мины, а между ними проволока, чтобы человеку было за что задеть и подорваться, — в черное небо взмыла ракета. Ракета тотчас же высветила нездоровым светом сначала редкий лес с кустарником по склону сопки и расселину между скал, а затем, набрав силу, выхватила из кромешной тьмы и это минное поле, чем-то похожее на аккуратное сельское кладбище с крестами, жиденькие тени от которых тут же испуганно заметались из стороны в сторону, заприплясывали, словно от света им стало невтерпеж и они не знали, куда себя деть. Затем — ракета еще не успела достичь начинающегося за минным полем леса — с сопки скороговоркой ударил автомат, и тени на минном поле вовсе поджали под себя ноги, и сразу сделалось на поле пусто и неприютно. Зато на сопке что-то заблестело и как бы задвигалось, меняясь местами, и при желании можно было даже разглядеть, как там, где-то за выступом верхней скалы и частоколом деревьев, видно, скрывавших фигуру автоматчика, заплясал язычок пламени. И плясал долго, почти без перерыва, только меняя цвет и накал, и от этого пламени и от грохота автомата тут же пробудился и тревожно завздыхал лес, почернело и заохало небо, отпрянув тут же куда-то вглубь, в густую черноту ночи.
Потом, когда ракета, так и не достигнув леса, погасла и автомат тоже смолк, темнота снова, как и минуту назад, сомкнулась над этой сопкой и снова вокруг стало так первозданно тихо, что два человека, которые во время вспышки ракеты и автоматной очереди, заставших их врасплох, распластались на земле как тени, услышали дыхание друг друга, хотя и тот и другой старались не дышать. Они лежали невдалеке от автоматчика, шагах в ста, в неглубокой ложбинке, заросшей травой и кустарником и как нарочно густо выложенной в середине камнем.
Эти двое были Башенин и Кошкарев.
Башенину не повезло. Когда ракета уложила его наземь, а автоматная очередь заставила от неожиданности зажмурить глаза, он зашиб коленку и вдобавок еще угодил лицом в один из камней и раскровенил лицо. Он со страхом подумал, что остался без глаз. Но попробовать открыть их сразу не решился — побоялся, что открыть не сможет, а если и откроет, то все равно ничего не увидит, ну а если что-то и увидит, то это обязательно будет автоматчик, и этот автоматчик будет целиться ему в лоб. Но глаза вдруг открылись сами собой, без усилий, и он почувствовал, что видит, хотя и не так отчетливо, как до этого. И автоматчика перед ним не было, а была лишь темень и мокрый от крови камень, похожий на подкову, который он сначала все же ощутил щекой, а уж потом, когда приподнялся на локтях, разглядел. И в тот же миг услышал позади себя дыхание Кошкарева. «Жив», — с внезапной радостью подумал он, хотя и понимал, что ни раненым, ни убитым Кошкарев быть не мог, разве что зашибся или поцарапался изрядно — автоматчик, по всему видать, стрелял наугад и явно не в их сторону. Это он успел заметить еще при падении по светившейся трассе — трасса уходила намного правее, скорее всего туда, где действительно не то что-то треснуло, не то звякнуло. Но все равно подумать, что Кошкарев жив и находится рядом, только протяни руку, ему в этот миг было приятно, и от этой приятности, а может, и от нервной дрожи, что не отпускала его, он опять зажмурил глаза и пролежал так, без движений, еще несколько времени, которого, впрочем, оказалось вполне достаточно не только для того, чтобы окончательно вернуть потерянное было ощущение собственного тела, но и привести в порядок мысли. Потом, втянув через нос побольше воздуху, он попробовал шевельнуть ушибленной ногой. Это ему удалось и тоже несказанно обрадовало, как минуту назад обрадовало дыхание Кошкарева, — нога слушалась безотказно и боль в коленке тоже больше не беспокоила. Теперь не плохо было бы повернуться в сторону Кошкарева и дать ему знать, что у него тут все в порядке и что через минуту-другую, если ракет больше не будет, надо отсюда убираться подобру-поздорову. А то, не ровен час, может скоро рассветать, и тогда им тут явно несдобровать: автоматчик, если у него тут пост, на этот раз предпочтет палить уже не просто в белый свет как в копеечку, а в живые мишени. Но поворачиваться в сторону Кошкарева ему не пришлось и подавать знака тоже не потребовалось — Кошкарев вдруг сам оказался рядом, подполз к нему с правого боку как ящерица и дохнул в лицо с неподдельным возмущением:
— Вот, гад, стреляет…
Это «стреляет», да еще произнесенное таким тоном, словно автоматчик и в самом деле действовал не по правилам и допустил по отношению к ним бог знает какую подлость, было до того неуместно, что Башенин, вместо того чтобы на правах командира сердито одернуть его за опасную в таких случаях самодеятельность, не выдержал и улыбнулся от уха до уха, потом проговорил:
— А ты как думал?
Кошкарев не увидел в темноте его улыбки и, все еще кипя от возмущения, снова щекотнул его в самое ухо, только уже не по поводу стрельбы гада-автоматчика, а насчет увиденного им минного поля, и в голосе его на этот раз Башенин уловил не одно лишь возмущение:
— Вот бы напоролись, товарищ лейтенант.
Действительно, ни Башенин, ни Кошкарев до того, пока немец не запустил в небо ракету, не подозревали, что тут было именно минное поле и они вышли как раз к нему, не дойдя до первого ряда кольев какой-то, может, полсотни шагов. Они думали, что перед ними обычная лесная поляна, за которой, по предположению Башенина, начиналась ничейная, а может, даже наша территория, куда они и стремились на всех парах. А тут вдруг — мины, да еще какие-то не такие, какие им приходилось видеть до сих пор — не мины, а черт знает что такое. Вот Кошкарев и ахнул, первым увидев их перед собой вместо чистенькой поляны, не вытерпел и подполз, пренебрегая опасностью привлечь внимание автоматчика, к Башенину, чтобы предупредить его об этом, если тот еще не успел разглядеть. Но Башенин и сам увидел, что надо было увидеть, хотя и не сразу, и поразился увиденным не меньше Кошкарева. Правда, попервости он попробовал было утешить себя мыслью, что это, быть может, ему с испуга показалось, что никакого минного поля тут не было и нет, а просто кто-то когда-то, может еще до войны, для каких-то нужд навтыкал в поляну колышков да и забыл про них. Могло ведь и показаться, тем более что ракета светила не так уж долго и не слишком ярко, да и автоматная очередь быстренько уложила их на землю, и им было уже не до разглядывания окружающих красот. На деле же выходило, что не показалось, раз об этом заговорил и Кошкарев. Один он еще, конечно, мог ошибиться, а двое — вряд ли, тем более что у Кошкарева, как Башенин уже успел убедиться за эти дни, глаз на такие дела был наметан. Поэтому Башенин какое-то время не знал, что сказать ему в ответ, — слишком уж все это было так неожиданно и так все это вдруг спутало им в последний момент карты, что он предпочел пока промолчать, чем отделываться ничего не значащими фразами. А потом он пришел к выводу, который несколько его утешил: ведь как бы там ни было, а немец этой своей проклятой ракетой, как, впрочем, и стрельбой, сыграл им все же на руку. Ведь не окажись он здесь в этот час, не освети ракетой местность, они бы с Кошкаревым наверняка, как у них уже было условлено, махнули бы к тому лесу как раз через эту поляну и, конечно, тут же бы подорвались на минах.
