Юрий Белостоцкий - Прямое попадание

И вдруг вот то же самое чувство, о котором она так легкомысленно позабыла, сейчас здесь, в землянке, снова охватило ее, и у нее снова обнесло голову и сладко защемило сердце. Это тоже было так неожиданно и так же, несмотря на повторение, вчуже ново, что первое время она не знала, обрадоваться ли ему, этому вернувшемуся чувству, что возбуждало, но сулило неизвестно что, или, наоборот, воспротивиться, как она попробовала воспротивиться в прошлый раз, хотя и безуспешно, и скорее для очистки совести, чем всерьез. И от нерешительности, длившейся то ли целую вечность, то ли всего какое-то мгновение, сообразить она не могла, в теле у нее появилась предательская слабость и дрожь, а во рту вязкость, словно только что наелась недозрелых яблок. И она не могла избавиться от этой слабости и от этой вязкости во рту, пока наконец не на шутку взволнованная этим, хотя и понимала, что все это ерунда и может вот-вот пройти, не догадалась снова сменить позу. Резкое движение и скрип кровати в ночной тишине вернули ей ощущение покоя и уверенности, она снова с облегчением почувствовала и свое молодое тело, втиснутое в узкую койку, и живительную силу воздуха, как если бы это был чистый кислород, и свое шумное и частое дыхание. Но разум ее по-прежнему продолжал если и не противостоять охватившему ее чувству, то быть настороже. Но то был разум, всего лишь холодный разум, а чувству девичьему здесь, в ночной тиши и темени, где не было ни чужих взглядов, ни голосов, ни подозрительных улыбок, ни шепота за спиной, где все безмолвствовало и было так призрачно и таинственно, был неограниченный простор, чувству здесь ничто не мешало, и оно в конце концов взяло над разумом верх. И Настя тут же снова, только на этот раз уже приятно обессиленная, расслабившись всем телом, с радостной доверчивостью отдалась ему без остатка, не играя с собой, а воспринимая его как должное, даже как своего рода награду за свои недавние страхи и переживания, что обрушились на нее как раз из-за этого человека, хотя и не по его вине. Она снова, хотя и продолжала все еще лежать с закрытыми глазами из боязни спугнуть это чувство, увидела лейтенанта Башенина во весь его большой рост, только уже не на фотографии возле самолета, где его надо было мысленно дорисовывать, а рядом с собой, будто он стоял тут же, в землянке, возле ее койки, и с мягкой, но требовательной улыбкой смотрел на нее и ждал, когда она доверчиво протянет к нему руки, чтобы уже никогда не выпустить их из своих. Настя понимала, что это наваждение, сладкий обман, что это ей просто так сейчас захотелось, чтобы он стоял тут, рядом с нею, и ждал ее решающего шага. Но это наваждение, этот обман были настолько головокружительно-приятны, что ей действительно потребовалась известная твердость духа, чтобы не поддаться соблазну и не ответить на его призыв. Но даже и пересилив себя, она все равно почти не сомневалась, что стоило ей протянуть руки — и она бы дотронулась до него, ощутила его, услышала его дыхание и была бы от этого безмерно счастлива. Но она боялась это сделать, как боялась излишне радоваться охватившему ее чувству, и продолжала лежать все так же без движений, словно в полусне, пока вдруг не представила его уже не рядом с собою, а там, в темном глухом лесу за линией фронта, представила одиноким и беспомощным. Это было так неожиданно и жутко, что Настя не сдержалась и резко повернулась на койке и шумно задышала, забыв, что уже давно ночь и в землянке она не одна, и тут же замерла, услышав сбоку справа тихий шепот:

— Не спишь? Все о Башенине, поди, вздыхаешь?

Справа от Насти, через узкий проход, стояла койка Глафириной заместительницы Клавдии Марковой. Когда Настя пришла в землянку, Клавдия спала, как всегда, закинув руки за голову. А может, Насте тогда показалось, что Клавдия спала, потому что дыхание у Клавдии было вроде ровное и спокойное, какое бывает как раз у спящих. И не шевелилась она все это время, пока Настя раздевалась и укладывалась в постель, шурша одеждой и одеялом. Но Клавдия, оказывается, не спала, а только делала вид, что спала, и, возможно, наблюдала за Настей исподтишка все это время, тем более что та вернулась в землянку в неурочный час и долго еще ворочалась с боку на бок. Правда, ничего опасного в том, что Клавдия не спала и даже наблюдала за нею, не было, Клавдия была хорошей приятельницей Насти, всегда держала ее сторону и подозревать ее в чем-то предосудительном было невозможно. Но вот что Клавдия оказалась близка к правде, вдруг прочитала ее потаенные мысли о том, в чем Настя завтра, быть может, и себе не призналась бы, да еще заявила ей об этом почти напрямик, было так неожиданно, что Настя суеверно вздрогнула и долго ничего не отвечала, словно ничего не слышала. Лишь когда обычно деликатная Клавдия, вдруг изменив этой своей деликатности, повторила вопрос, ответила не своим голосом:

— С чего ты взяла? Навыдумываешь.

— Ничего не выдумываю, — убежденно проговорила Клавдия. — Я ведь вижу.

— Скажи на милость, она еще видит.

— Да, вижу. Все, Настя, вижу, не думай.

— Что же ты видишь, интересно знать? — голос у Насти еще не пришел в норму, но заметно набирал силу. — Что-нибудь из области фантастики?

Вместо ответа Клавдия сначала поворочалась немножко под одеялом, верно, подбирая для разговора позу поудобнее, а может, просто собиралась с мыслями и тянула время, потом вдруг предложила:

— Может, лучше спать будем? Время позднее, а в шесть — подъем.

— Ну уж нет, — решительно возразила Настя, потом, откинув одеяло в ноги, села, согнув ноги в коленях, и потребовала: — Начала, так договаривай. Нечего тут…

Насте действительно нестерпимо захотелось вдруг, чтобы Клавдия сейчас же договорила до конца все, что хотела сказать, а не играла бы с нею в прятки, тем более что заговорила она о Башенине, а не о ком-нибудь другом и, по сути, попала в точку. Она почувствовала в этот миг, что если Клавдия сейчас промолчит или отделается шуткой, она не выдержит и сама наговорит ей бог знает что. И Клавдия каким-то образом, хотя в землянке было темно и Настю было не разглядеть, поняла это ее состояние и ответила со смешком, на который, правда, было трудно обидеться:

— Ну и глупая ты, Настя, честное слово. И смешная до ужаса. Ну, о ком же тебе еще и вздыхать, как не о Башенине. Не о лейтенанте же Козлове, когда о нем день и ночь вздыхает Раечка? Да Козлов еще и здесь, всего-то в другой землянке — пошла и увидела, а Башенина нет, Башенин сбит. Вот ты и вздыхаешь, мучишься, изводишь себя, глядеть жалко. Прошлой ночью, если хочешь знать, ты даже во сне металась, все его звала, чуть ли не криком кричала…

Настя опешила: ничего подобного за собою она не замечала и что могла кричать во сне — тоже не подозревала. Но поняла, что Клавдия говорила правду, а эта правда ужаснула ее, как до этого ужаснула мысль, что человек, которого она почти что уже полюбила, сбит и на аэродром никогда не вернется. Но показать, что Клавдия ее напугала, Настя не захотела и потому ответила ей таким тоном, будто речь шла о пустяках:

— Подслушиваешь, выходит?

— Куда там подслушивать, когда ты чуть ли не на всю землянку кричала. Ладно еще девчат не разбудила, — усмехнулась та. — А то был бы концерт. — Потом, потянувшись до хруста в костях и выразительно вздохнув, добавила не без подначки: — Да уж не полюбила ли ты этого самого лейтенанта Башенина? А ну-ка, признавайся, голубушка!

Это было уже чересчур, и Настя готова была вознегодовать, услышав подобное предположение из уст Клавдии. Но не вознегодовала. Посидев так истуканом, точно в этот момент шея у нее от неожиданности вросла в позвоночник, несколько мучительных секунд, она вдруг обреченно уронила голову себе на колени и произнесла почти одним движением губ:

— Кто знает, Клава, может, и полюбила, если уж во сне кричу. — Потом, снова выпрямившись и как бы желая показать Клавдии, что теперь-то, после такого признания, ей уже все нипочем, добавила свистящим шепотом, в котором почувствовался вызов: — А что? Или заказано? Кто может запретить? Полюбила — и все тут. Кому какое дело? Или Башенин, скажешь, хуже других? Хуже Раечкиного Козлова или гордеца Кривощекова? Полюбила и буду любить, никто мне запретить не может, потому что, видно, так мне на роду написано, такая, значит, у меня судьба — полюбить Башенина. — Затем, увидев, что Клавдия над нею не только не смеется, а, наоборот, слушает с сочувствием, взяла другой тон, уже доверительный и чистосердечный, взывающий к душевности — Конечно, я понимаю, Клава, все это выглядит смешно и несерьезно, но тут действительно что-то есть. Даже сама удивляюсь, но ничего поделать с собой не могу. Нашло вот что-то, накатило и понесло куда-то, как под гору… Особенно сегодня. А может, просто я запуталась и вообще перестала что-то понимать. Кто знает? Может, и перестала. И все, наверное, из-за этого самозванства проклятого. И как только у меня тогда язык повернулся? Я уж и поревела сегодня…