Твой сын, Одесса - Григорий Андреевич Карев
— Очевидна бессмысленность игры в тайну там, где никакой тайны уже нет. Наше дело проиграно, Яков. Надо думать о спасении самих себя, пока еще не поздно.
Яша снова открыл глаза. Камера все еще покачивалась из стороны в сторону. И вместе с камерой качался стоявший перед ним Федорович.
— Нам дают последнюю возможность, Яков. Последнюю, ты понимаешь? Потеряем ее, тогда — все. Жизнь дважды не дается, Яков. Она не окурок: потухнет, второй раз не прикуришь.
Яше казалось, что Федорович только шевелит губами, а голос исходит откуда-то сверху, скрипучий, как виселичная перекладина.
— Все потерять можно, — ответил Яша, с трудом разжимая онемевшие челюсти. Голос его тоже казался ему чужим, исходящим не от него, а откуда-то со стороны. — Все потерять можно… и снова найти… Все, кроме чести. Ее не вернешь.
— Брось, Яков! — презрительно скривил губы Федорович. — Игра сыграна. Большевиков добивают на Кубани. Им не вернуться. А у тебя — мать, больной отец, сестренка… Кроме тебя, о них позаботиться некому. Подумай, Яшко…
— Я думал… Я думал, что ты только трус, Федорович. А ты… А ты… — Яша не сумел подобрать подходящего слова. — Уйди, гад! Уйди!
Его избили в тот день так, что куски одежды вросли в тело. Но он не сказал больше ни слова.
На другой день Нина вынула из тайника в сумке записку:
Мне дали очную ставку со Стариком. Он меня продал с ног до головы. Я отнекивался. Меня начали бить. Три раза принимались бить в течение четырех или пяти часов. За это время я три раза терял память и один раз притворился, что потерял сознание. Били резиной, опутанной тонкой проволокой, грабовой палкой метра в полтора. По жилам на руках били железным прутом. После побоев у меня остались раны на руках, ногах и повыше…
Я сознался лишь в том, что знал Старик, а именно, в том, что был связным в отряде, пристрелил провокатора А. Садового. Конечно, в сигуранце знают, что я был командиром молодежной группы. Тех, кого знал Старик, Алешу и Шурика, арестовали, а другие из моей группы гуляют на воле. Никакие пытки не вырвали у меня их фамилий…
А через два дня Яше сообщили, что Алеша и Саша Чиков расстреляны по приговору военно-полевого суда за попытку к бегству.
25. Письма
В последнюю ночь июня Молодцова-Бадаева и Тамару Межигурскую воровски, тайком от заключенных вывели палачи из тюрьмы и расстреляли в степи. Яшу бросили в одиночную камеру на четвертом этаже центральной тюрьмы.
Снова разрешили свидания — два раза в неделю. Но Нина нашла способ чаще видеться с братом.
Через дорогу от тюрьмы стояло разбитое во время бомбежки и заброшенное многоэтажное здание. Взрывом обрушило почти все внутренние перегородки и часть междуэтажных перекрытий. Осталась только коробка дома, да на самом верху угловая комната, выходящая разрушенной стеной на тюрьму. Нина забиралась в эту комнату по остаткам лестничной клетки и провисшей арматуре и, пользуясь семафорной азбукой, как это делают матросы в открытом море, передавала Яше приветы родных и городские новости. Каким чудом взбирался Яша к своему крошечному зарешеченному окну под самым потолком — Нина не знала, но иногда она видела в темном проеме тюремного окна смутные очертания его лица и кисть руки, сигналящей: спасибо, все хорошо.
В четверг 30 июля на свидании Яша попросил, чтобы Нина не задерживалась.
— Иди домой, Нина, сразу же, — устало сказал Яша. — Передай, что мне хорошо, что я очень спокоен… И еще, сестренка, береги себя, я верю в твое счастье… Иди, Нина, мне хорошо, я сегодня хочу спокойно поспать.
Как ни ласково говорил с ней Яша, как ни убеждал, что ему хорошо, слова его вызывали тревогу и слезы.
Нина пришла домой. Мамы не было, ушла, наверное, к тете Домне, матери Саши Чикова. Нине было очень тоскливо в пустой квартире, и, чтобы не раскиснуть и не расплакаться, она достала из тайника Яшины письма, разложила их перед собой, перечитывала, словно училась по ним Яшиной стойкости, Яшиному мужеству и выдержке.
Здравствуйте, дорогие!
Пришлите бумаги, карандаш и самобрейку. Бросьте вечное гадание на картах. Все это чепуха… Я вас просил, чтобы вы писали разборчиво, на ровной бумаге. Пишете на обрывках. Ничего понять нельзя. Неужели так трудно писать чисто? Напишите подробно, в чьих руках Харьков и что вы знаете про Николаев. Почему нет ответа от Васиных? Я верю, что буду жить и на воле, но не через суд.
Целую крепко-крепко.
Яша.
Здравствуйте, дорогие!
Не горюйте и не плачьте. Все равно наша возьмет… В четверг, если возьмете свидание, пусть придет Лида. Только обязательно. Книгу и газеты. Ответ от Лены? Как здоровье батьки? Как к вам во дворе относятся?
Привет.
Целую крепко-крепко.
Яков. 7.6.42.
После смертного приговора Яша снова готовился к побегу, теперь уже из центральной тюрьмы, просил передать оружие, черную одежду, чтобы была незаметной ночью, самогон и водку для надзирателей охраны.
Нина, это письмо передай Лене (Красный).
К этой записке была приложена вторая, побольше. Но Яша сложил ее вдвое и склеил хлебным мякишем, чтобы даже Нина не прочитала.
Нина до этого только однажды видела Лену Бомм — высокую, стройную, с глазами, как лесные озера, то синими, то зелеными. Знала, что она сестра Яшиного друга, Фимки. Больше ничего.
Нина сходила в Красный переулок, но Лены дома не застала.
— Линда на работе, — сказала толстая седая женщина, открывшая Нине дверь.
— Разве она работает?
— Да. В ресторане «Южная ночь».
Нина нашла ее в ресторане, возле буфета. Белые волосы коротко стрижены, мочки ушей нарумянены по румынской моде, шея вся голая, на тонкой цепочке серебряный крестик спускается, как паучок по паутинке. Стояла и что-то щебетала пожилому напомаженному пьяному офицеру. Увидела Нину — загорелась вся, но быстро взяла себя в руки, наигранно повела бровью, скривила тонкие губы.
— Тебе что, девочка?
А Нину зло взяло: Яша в тюрьме, брат ее тоже, небось не мед ложкой хлебает, а она, вишь ты, фигли-мигли старику строит. Взяла
